Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера
Шрифт:
В воскресенье утром мадам Настасья Феоктисовна Долампочкина спала посредине Большого Златоустинского переулка в одной из квартир двухэтажного особняка. Ее не беспокоило, что звезда второй величины и тринадцатой степени немешаевского политуправления капитан Ишаченко в четверть двенадцатого вышел из того самого здания на Лубянке, которое в начале века было доходным домом страхового общества «Россия». В расстроенном мозгу Альберта Карловича, словно в бурлящем море, полоскался приказ: «Найти, обезвредить, доставить!»
– Где же искать этого жида маланского?! – сквозь зубы
От слова «Гранд» потерялась добавочка «Отель», но скоро нашлась, и получилось: «Гранд-отель». Альберт Карлович кивнул и немедленно направился в сторону Кузнецкого моста.
– Профессор непонятных наук! – ругнулся капитан, переходя улицу. – Ходи тут по этой срани.
И тут шесть мыслей пронзили мозг капитана: пень обрыганный – раз, сандаль губатый – два, фантик занюханный – три, ну, я ему устрою – четыре, смерти будет просить – пять, но я буду зол и беспощаден – шесть.
Кузнецкий бурлил книжниками, букинистами, старыми спекуляторами, торговцами антиквариатом, другими дельцами высшего разбора и всем своим видом доказывал, что никакой революции не было. У витрин трикотажной лавки на фоне розовых сорочек и дамских фетровых колпачков стояла старушенция. Она пела, выпуская из своего рта хлюпающе-свистящие альты:
«Нет в этой жизни счастья!» –
Спел на прощанье музыкант.
И мое хилое запястье не украшает бриллиант.
О, где вы, страсти изумруды?
Покоя нет в душе моей.
Душа стремится на Бермуды,
А я пою вам здесь! Ей-ей!
В «Гранд-отель» Альберта Карловича не пустили: ультрабородый швейцар показал фигу. В свою очередь, капитану Ишаченко пришлось не удержаться, предъявить удостоверение, набить ультрабородому морду, плюнуть в бороду, взять из урны окурок, подойти к портье, ядовито расшаркаться, тыкнуть окурок в морду портье и спросить змеиным сипом:
– Врагов народа прикрываете?
Портье вздрогнул и еле шевелящимися губами пролепетал: «Никак нет, товарищ». Ишаченко описал приметы гр. Бендера, портье развел руками, капитан плюнул на пол и, фыркнув: «Ну, я вас еще достану!», вышел на улицу.
В «Савойе» картина не изменилась.
– Вы мне тут Кремль из говна не лепите! – веско говорил капитан. – Сопельники тут свои повытаскивали! Где вражеский элемент?
– У нас тут, товарищ, только иностранцы.
– Э-ге-ге. Ну, я до вас еще доберусь!..
Угол Неглинной и Кузнецкого моста был забит разношерстной оравой. В ораве суетился режиссер c рупором. У киноаппарата крутил задом оператор.
– Все представили ситуацию: ровное поле, ни ямки, ни кочки, ни колышка... – ревел режиссер. – И вдруг из-за куста выезжает грузовик. Водитель, поехали. Так, так. Лепешинская! Лепешинская, я сказал! Ага! Так, подходишь. Хватаешься за кузов... перебираешь ножками... Ага! Вот, вот, вот. Хорошо. (Тут режиссер начал орать не своим голосом.) Федя! Федя! Запускай уток! Уток запускай, говорю! Шум! Трескотня! Гвалт! Содом! Понеслось! Так, так. Говор! Говора побольше! Больше шума! Вася! Выводи корову и лошадь! Почему не слышу гука?! Больше гука!
Лепешинская (в роли коровы) восклицает:
– Это надо же? Вроде на северо-юг летим, а все вторник и вторник.
– Прекрасно! Тот же план! Муравейчиков, пошел! Больше шелеста! Больше шепота! Так, так.
Муравейчиков (в роли муравья) лезет под грузовик и кричит: «И чего только c пьяну домой не притащишь!»
– Чудесно! Пошел Нахрапкин! Больше стукотни! Пошли скоморохи! Федя! Федя! Давай гаеров!
Грузный Нахрапкин (в роли слона) размеренным шагом подходит к смазливой девице. Девица осыпает его c головы до ног пшеничной мукой. Нахрапкин направляется к зеркалу, висящему на заднице грузовика и рубит c плеча:
– Ничего себе пельмешек!
– Великолепно! Юпитеры на лягушек! Лапочникова, кувшинки готовы? Больше фарсу! Меньше ребячества! Кто это там буффонит? Начали!
Две девчушечки (в роли лягушечек) садятся на огромные кувшиночки.
– Смотри, – квакает первая в красном платье, – вон, видишь, на берегу стоит стог сена. Вот так и люди! Живут, живут, а потом умирают...
– Да-а! – многозначительно подквакивает ей вторая в желтом платье.
– Снято! Дайте свет! Больше лучистости! Вася! Вася! Лучи бросай! Ближе, еще, вот так! Чинно и корректно работаем! Ежик, полез на кактус! Терпеливо! Елейно!
На дерево, выкрашенное зеленой краской, залезает артист Трубников-Табачников.
– Крупно! Оператор, снимаем крупно! Фон! Фона больше! Трубников, речь!
Трубников слезает c «кактуса», вертит мордочкой, смотрит на небо.
– Как все-таки обманчива природа.
– Прекрасно! Присоединяешься к другим ежам. Вот так! Стаю, стаю, образовываем стаю! Стихийно! Побежали рысцой. Майский, пейзажно! Пейзажно и грамотно! Ассортиментно! Уступчиво! Больше перспективы! Без моложавости!
Ежи сбиваются в стаю и начинают бегать вокруг грузовика. Впереди стаи несется пучеглазый Трубников-Табачников.
– Ежи! – гремит он.
– О-о-о!
– Мы бежим?
– А-а-а!
– Земля гудит?
– У-у-у!
– Ну, чем мы не кони?!
– Да-а-а!
– Финальная сцена! Пышно и разубранно! Где корова?
– Я здесь, – кусая толстые губы, отвечает Лепешинская.
– Где вас носит? Майский, средний план! Ноги крупно! Лепешинская, больше сдержанности, бюст прямее! Понеслось!
Лепешинская лезет на дерево. C крыши на веревке к ней спускается артист МХАТа Рвачкин (в роли ворона), болтаясь, он каркает: