Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)
Шрифт:
Поначалу Розмич внимательно вглядывался в письмена, пытаясь рассмотреть обережный знак или что другое, знакомое. Но вскоре плюнул на неблагодарное занятие. Даже осерчал: лучше бы ничего не дарила, чем такую безделицу!
Он, конечно, догадывался, что это не просто закорючки, а заговор какой на удачу и дорогу или даже послание. Думал — Ултен или волхв посмышлёнее смогут прочесть. Но показывать записку не решался. Да и зачем? Вдруг в ней гадости какие написаны? Или признание в любви, о которой теперь и думать нельзя! Нет, ни к чему Розмичу знать. Но, сам грамоты не разумея, к чертам и резам относился с почтением, а к закорючкам и подавно.
Словом, выбросить безделицу даже с непонятными письменами не мог. Так и носил. Решил: пусть останется, как напоминание о том, что любовь самое дурацкое и бесполезное чувство на свете. И коли угораздит снова вляпаться в такое «добро», он подарочек Затеин достанет и вспомнит, каково это… предпочесть какое-то идиотское сватовство доброму и проверенному сеновалу!
Он забылся и вернулся в действительность только от дружного хохота белозёрцев.
— Ну, например. Скажи нам, монах! Что значит твоё имя? Это вот — Розмич, у него шрам от княжьего коня вот тут имеется. Я Ловчан — до баб больно ловок. А тебя как угораздило? — допытывал Ултена дружинник.
— Отец мой был язычником и грешным человеком, как и вы. Я рано осиротел, но братство не дало мне погибнуть. Всё, чему я обучен, что разумею — от великого братства и веры в Господа нашего всемогущего!
— Эк завернул! — усмехнулся Ловчан. — Ты лучше давай по делу, не уворачивайся от вопроса.
— К чему мне? Я и сам охотно вспоминаю о своём имянаречении, возвращаюсь к тем благословенным денёчкам юности. Эх! Но что было, не вернёшь. Не надо жалеть о прошлом! Ни о чём жалеть не надо, — проговорил кульдей и снова приложился к ковшику с хмельным мёдом.
— Угу, — промычал Розмич.
— Прозванье моё будет от святого человека, который жил много прежде нас — восемь колен [49] назад — в той стране, что мы, гэлы, зовём Эйре или же Эрин, а чужаки — Скотией. Вся его жизнь была в единении с Господом и всем Божьим миром. Небеса наделили того Старого Ултена могущественной силой. И никто во всей земле не подозревал об этом, ведал лишь сам он, но никогда не пользовался и малой частью данного ему свыше.
49
Колено — 33 года, речь идёт о 640-х годах н. э.
Страшное несчастье постигло тогда любимую мной Эйру, невиданная доселе болезнь выкосила добрый люд через одного. Старый Ултен держал приют для сирот, заменяя многим детям отца и мать.
У самого Огнуса Неудачника читал я сие предание, и да воздастся хвала всем добрым христианам, заботящимся о просвещении потомков! И да будет с ними наша благодарность…
— Короче! — не выдержал Ловчан соплеизлияний.
— И в то же дикое время, когда правил верховный король Дармид, из-за моря явилась к нашим берегам вражья флотилия. Многие воины лежали в лихорадке, они не могли и шага ступить, не то что взяться за оружие.
И вот посланец короля является к Старому Ултену с тревожной вестью и мольбой о заступничестве пред Всевышним. Гонца не пускали к Ултену, он поочерёдно кормил младенцев из глиняной бутыли и был первым, кто придумал тряпичную соску. Но именем Дармида тот прорвался в детскую и пал пред святым отцом на колени, умоляя его вознести мысли к Господу для спасения Эйры.
И тогда Ултен воздел левую, свободную руку. И чудовищные валы покатились к неприятельским судам и потопили их, все до единого.
— Сильный волхв! — вставил Ловчан, думая, что тем польстил рассказчику.
Кульдей презрительно глянул на дружинника и продолжил:
— Прошло некоторое время, сам верховный король прибыл к Старому Ултену, чтобы сказать тому благодарственные слова, но святой ответил укоризненно: «О Дармид, если бы твой посыльный подождал, пока не освободится моя десница, то едва бы я её поднял и с того мгновения ни один бы ворог не ступил бы на берег Эйры!» Потому и говорится: Соломон был мудр, Самсон — силен, Мафусаил прекрасно знал жизнь, но даже все вместе они не разули бы босоногого.
— А что за люди эти Саламон, Сомсан и Муфу… — начал было любознательный Ловчан, но осёкся под укоризненным взором Розмича.
— Мудрейшие, — услышал его кульдей.
— Вот у меня тётка тоже была баба умная… — вставил слово Борята.
— Это та, которая позапрошлым летом сыроеги с молодыми мухоморами спутала? — откликнулся Ласка. — И козла полгода доила, удивляясь, отчего молока с гулькин нос даёт?
Дружинники покатились со смеху, даже помрачневший Розмич от улыбки не удержался.
После схватки с Борятой и Лаской жизнь алодьских дружинников наладилась. Будто не висел над ними чёрный покров клеветы, будто прежде ни единого разногласия не было.
Когда Полат подозвал Розмича и напомнил о невысказанной просьбе, с которой началось примирение с белозёрскими, тот промолчал. Отпрашиваться и уходить теперь бессмысленно. Да и не хочется, если по правде.
На каждом привале Розмич и Ловчан показывали белозёрцам свои уменья, сами тоже учились, хотя мастерство Полатовых дружинников особых восторгов не вызывало. Всерьёз удивляли только трое, братья, по всему видать, — Вейк, Кеск и Норемб [50] .
50
От искажённых вепсянских слов «старший, средний, младший».
Эти были из белозёрской веси, из свиты Арбуя. Низкорослые и блеклые, как и всё племя, но хитрющие, словно стая лис.
Они полагались исключительно на ловкость. Легко уходили от размашистых ударов, сами норовили ударить так, чтобы покалечить противника, а лишь после дорезать, как домашнего поросёнка.
Розмич не испытывал к вепсам жгучей неприязни, как вначале, но запоминал их повадки, следил пристально. Кто знает, вдруг однажды действительно придётся вернуться в Белозёрье? Если Олег не убедит Полата… следовать Рюрикову завету, о котором все были наслышаны уже на другой же день после кончины властителя. В том, что Олег убеждать будет, Розмич не сомневался.