Трое и весна

Кава Виктор Иванович

Поначалу мы все очень заботливо относились к тётке Горпине. Терпеливо слушали её рассказы про Володю, хотя уже знали их наизусть. В сотый раз разглядывали потемневший от слез орден. Помогали тётке мыть пол, кормить поросёнка. (Наша мама ветеринарный врач — весь день, а иногда и ночь в колхозе.) Вечерами мы читали тётке Горпине книги и газеты, рассказывали о школе. И тётка понемногу оттаивала, как внесённая в хату с мороза вишнёвая ветка.

А потом…

Потом как-то случилось, что мы перестали уделять так много внимания тётке. Она же о нас заботилась не покладая рук: и носовые платки всегда свежие, и ботинки начищены, и обед вкусный. А мы? Забыли,

когда её день рождения. Спокойно смотрели, как она ворочает пудовый чугун с картошкой для поросёнка, а потом долго борется с одышкой и не может отдышаться. Недовольно махали руками, когда она начинала рассказывать про сына. Как-то тётка нечаянно опрокинула чернильницу на мою тетрадь. Я вскипел: «Вы, вы своими граблями…»

Последнее время она кашляла. Так кашляла, что ревело у неё в груди. «Грипп», — успокаивающе говорил отец и мчался на поле: он работал агрономом. А тётка уже и спать не могла. Чтобы не будить нас кашлем, она потихоньку шла на кухню и сидела там до утра. А в кухне из окон несёт, с пола дует, из двери свистит ветер.

Почему, почему так получается? Ведь все же мы — и мама и отец, и я, и Саша — не равнодушные, не жестокие люди! Может, это время сыграло с нами такую злую шутку? Житейские заботы? А может, нужно каждый день внимательно приглядываться к себе: не очерствел ли душой, не покрылись ли бельмами твои глаза?

Эх, если б можно было хоть года на два назад вернуться?!

10

В окно заглянуло позднее зимнее утро. Серые тени беззвучно блуждали по стенам. Я протёр глаза, на ощупь достал с этажерки книгу «Былое и думы». Наугад открыл.

Они стояли на Воробьёвых горах. Молодые Герцен и Огарёв. Ветер трепал их волосы, надувал парусом рубашки. А они замерли, крепко обнявшись, давали клятву. На вечную дружбу.

«На вечную? — вдруг раздался во мне голос. — Да разве что-нибудь вечно? Все сгинет… И Герцен с Огарёвым умерли… И их «вечная» дружба… и тётка… Все там будем… И я…»

Мне казалось, что сердце моё разорвётся от неведомого до сих пор отчаяния. Руки онемели, голова налилась свинцом, грудь сдавил тяжкий камень. Лишь ноги не поддались оглушающему страху. Я соскочил на пол, пробежал в соседнюю комнату, зачем-то схватил непослушными руками веник и принялся подметать хату.

— Сергей, что с тобой? — послышался за спиной голос отца.

Я оглянулся. Отец стоял на пороге, тревожно глядя на меня. Подошёл и, как в детстве, снизу заглянул мне в глаза.

— Уж не гриппок ли схватил?.. А может, на экзаменах переутомился?..

Я неопределённо махнул рукой и в чем был выбежал во двор.

Захватил обеими горстями снегу, начал натирать лоб, виски, щеки… Тёр, пока снег не стал царапать кожу.

Я быстро проглотил завтрак, встал на лыжи. Никого не хотелось видеть. Поехал в старый, заброшенный парк, занесённый сугробами. Барахтался в них, то и дело падая на склоне горы. Слепил в глухом уголке толстую снежную бабу. А потом долго разбивал её снежками.

Не полегчало.

Рано лёг спать. И во сне за мной гонялись дневные безутешные думы. Только сон их делал странными и фантастическими. То на меня валились огромные стеклянные банки с глупой надписью «Тыква в солидоле». То кружили в небе прямо надо мной немецкие самолёты с черными крестами. Вдруг прибежал здоровенный чёрный кот, схватил меня за ухо и потащил по грязи к колодцу.

Я пронзительно вскрикнул и открыл глаза.

Надо мной смеялось лицо Грицка Живоздора.

— Ну и соня!.. Ты не в пожарники готовишься? — Грицко отпустил моё ухо, взглянул на часы: Уже десять, а ты спишь. А ну, поднимем лежебоку! — И он схватил меня холодными руками за ноги.

Я лягнул его ногой и встал. Что делать? Грицко не отвяжется.

У Грицка не только фамилия чудная. Он и сам малость чудноватый. Мог прийти в школу в материнских туфлях — у них ноги одного размера. Выучить уроки не на тот день. Подарить соседу по парте фонарик, добытый с великими трудностями. Все знали, что Грицко любит машины, собирается в автодорожный техникум. А когда вернулся с экзаменов из Киева, то выяснилось, что он — студент музыкального училища. «Кто его знает, как это получилось, — удивлённо пожимал он плечами. — Ехал я в поезде, ну и братов аккордеон прихватил. Чтоб не скучно было, стал пиликать. Тут человек подошёл. Слушает. Разговорились. Оказалось, он преподаёт в музыкальном училище. Ну и сагитировал…»

А я подсмотрел ещё одну Грицкову черту. Он давно влюблён в Лиду, которая учится в десятом классе. А она на него — ноль внимания, на меня все поглядывала. Другой бы парень зло косился на меня, а то и вызвал бы на кулачную дуэль. А Грицко — наоборот. Как узнал, что Лида неравнодушна ко мне, стал особенно приветлив со мной, готов был сделать мне любую услугу. Однажды, когда мы играли в футбол класс на класс, он даже не забил мне верный гол. Вышел к моим воротам один на один, помедлил мгновение и послал мяч на верхушку клёна. Ребята из его команды чуть тогда не избили Грицка.

— Может, махнём на лыжах в Осняки? — прищурил он левый глаз. — Там моя тётка живёт, проведаем… И к Любе заскочим…

Откуда он пронюхал про Любу?

— Не хочется, — вяло запротестовал я. — Лучше почитаю…

А в груди шевельнулось что-то.

— Да я уже и твои лыжи натёр воском, — будто не слыша моих слов, деловито сказал Грицко. — Быстрей одевайся да завтракай, а то снег скоро начнёт подтаивать.

11

На дворе было тихо и тепло. Матово блестел снег. Воздух пах смородиной и вишней. Как весной. Я долго стоял на пороге, жадно дышал и не мог надышаться.

Протарахтели на лыжах по наезженной улице. Выбрались в поле. Свернули влево, чтобы напрямик идти до Осняков.

Снег мягко прогибался, кряхтел, как старый дед, но лыжи скользили свободно. Из белого марева вынырнуло старое кладбище. Виднелись только почерневшие поникшие кресты. А могилы сровняло снегом.

Мне стало ещё тоскливее.

Как, почему, зачем такая жестокость природы? Утратить все это: родных людей, их голоса, белый снег, бескрайнее поле, мглистое небо… Мне было нестерпимо горько видеть необозримый простор степи, слушать тихую песнь ветра, лёгкое поскрипывание лыж и бодрый голос Грицка, что беспечно выводил: «А жизнь остаётся прекрасной всегда — состарился ты или молод…»

Ветер понемногу разгулялся, то толкал в спину, то холодил лицо, то щекотал бока. Наконец смилостивился и стал ровно дуть нам в спину. Но это было коварное дружелюбие — ветер был южный. Снег быстро превратился в липкую вату, которая стала налипать на лыжи. Сперва мы сбивали его резким ударом лыж о снег. Потом соскребали пальцами. А он лип и лип, упорно и неумолимо.

Тогда мы махнули рукой и пошли на лыжах пешком — как аквалангисты в своих ластах по берегу. Только наши «ласты» были длиннее и увесистей. И с каждым шагом тяжелели. Немного погодя мы шли уже на снеговых котурнах. И не было сил их поднимать.