Трое
Шрифт:
– Ага-а!
– рявкнул кто-то в трактире. И вслед за тем что-то упало, с такой силой ударившись о пол, что даже кровать под Ильёй вздрогнула.
– Стой!.. Ба-атюшки...
– Держи его...
– Кра-у-ул...
Шум сразу усилился, закипел, родилась масса новых звуков, все они завертелись, завыли, затрепетали в воздухе, сцепившись друг с другом, как стая злых и голодных собак.
Илья с удовольствием слушал, ему было приятно, что случилось именно то, чего он ожидал, и подтверждает его мысли о людях. Он закинул руки под голову и вновь отдал себя во власть думам.
"...А должно
"Тут особый счёт надобен!
– вспомнились Илье внушительные слова купца Строганого.
– Ежели один честен, а девять - подлецы, никто не выигрывает, а человек пропадёт... Которых больше, те и правы..."
Илья усмехнулся. В груди его холодной змеёй шевелилось злое чувство к людям. А память всё выдвигала пред ним знакомые образы. Большая, неуклюжая Матица валялась в грязи среди двора и стонала:
– Ма-атинко!.. Ма-атинко ридна! Коли б ты мини бачила!
Пьяненький Перфишка стоял около неё, покачиваясь на ногах, и укоризненно говорил:
– Нажралась! С-свинья...
А с крыльца смотрел на них, презрительно улыбаясь, Петруха, здоровый, румяный.
Скандал в трактире кончился. Три голоса - два женских и мужской пытались запеть песню, - она не удалась им. Кто-то принёс гармонию, поиграл на ней немного нехорошо, потом замолк.
Раздался звонкий голос Перфишки, покрывая весь шум в трактире. Сапожник певучей скороговоркой кричал:
– И-эх, лей, кубышка, поливай, кубышка, не жалей, кубышка, хозяйского добришка! Будем пить, будем баб любить, будем по миру ходить! С миру по нитке - бедному петля! А от той петли избавишься - на своих жилах удавишься...
Раздался весёлый хохот, крики одобрения...
Илья встал, вышел на двор и остановился на крыльце, полный желания уйти куда-нибудь и не зная, - куда идти? Было уже поздно; Маша спала; Яков угорел и лежал у себя дома, куда Илья не любил ходить, потому что Петруха всегда при виде его неприятно двигал бровями. Дул холодный ветер осени. Густая, почти чёрная тьма наполняла двор, неба не было видно. Все постройки на дворе казались большими кусками сгущённой ветром тьмы. В сыром воздухе что-то хлопало, шелестело, был слышен тихий, странный шёпот, напоминая людские жалобы на жизнь. Ветер бросался на грудь Ильи, крепко дул ему в лицо, дышал холодом за ворот... Илья вздрагивал, думая о том, что так жить совсем нельзя, нельзя! Надо уйти куда-нибудь от всей этой грязной суеты и склоки, надо жить одному, чисто, тихо...
– Это кто стоит?
– вдруг раздался глухой голос.
– А кто говорит?
– Я... Матица...
– А ты где тут?
– На дровах сижу...
– Чего?
– Так...
И оба замолчали...
– А сегодня мати моей година, - сообщила Матица из тьмы.
– Давно померла?
– спросил Илья, чтобы сказать что-нибудь.
– Давно-о... лет с пятнадцать... А то больше... А твоя жива?
– Нет... тоже померла... Тебе который же год?
Матица помолчала и ответила со свистом:
– С-с-тридцать уж... Болит у меня нога вот... Вспухла, как дыня, и болит...
Кто-то отворил дверь трактира; оттуда на двор вырвалась стая громких звуков. Ветер подхватил их и рассеял во тьме.
– Ты чего тут стоишь?
– спросила Матица.
– Так... Скушно стало...
– Как я... Там у меня, как в гроби.
Илья услыхал тяжёлый вздох. Потом Матица сказала ему:
– Пойдём ко мне?
Илья взглянул по направлению голоса женщины и равнодушно ответил:
– Пойдём...
По лестнице на чердак Матица шла впереди Ильи. Она становила на ступеньки сначала правую ногу и потом, густо вздыхая, медленно поднимала кверху левую. Илья шёл за нею без мысли и тоже медленно, точно тяжесть скуки мешала ему подниматься так же, как боль - Матице.
Комната женщины была узкая, длинная, а потолок её действительно имел форму крышки гроба. Около двери помещалась печка-голландка, у стены, опираясь в печку спинкой, стояла широкая кровать, против кровати - стол и два стула по бокам его. Ещё один стул стоял у окна, - оно было тёмным пятном на серой стене. Здесь шум и вой ветра были слышнее. Илья сел на стул у окна, оглядел стены и, заметив маленький образок в углу, спросил:
– Это какой образ?
– Святая Анна...
– почтительно и тихо сказала Матица.
– А тебя как зовут?
– Тоже Анна... Не знал?
– Нет...
– Никто не знает, - сказала Матица, тяжело усаживаясь на кровать. Илья смотрел на неё, но не чувствовал желания говорить. Женщина тоже молчала. Так, молча, они сидели долго, минуты три, каждый из них точно не замечал присутствия другого. Наконец, женщина спросила:
– Ну, - что же мы будем делать?
– Не знаю...
– ответил Илья.
– Ну ещё бы!
– недоверчиво усмехаясь, воскликнула женщина.
– А ты угости меня. Купи пару пива... Нет, вот что - купи ты мне есть!.. Ничего не надо, а только есть...
Голос у неё перехватило, она кашлянула и виновато продолжала:
– Видишь ли... Как заболела нога, то не стало у меня дохода... Не выхожу... А всё уж прожила... Пятый день сижу вот так... Вчера уж и не ела почти, а сегодня просто совсем не ела... ей-богу, правда!
Тут только Илья вспомнил, что Матица - гулящая. Он пристально взглянул в её большое лицо и увидал, что чёрные глаза её немножко улыбаются, а губы так шевелятся, точно она сосёт что-то невидимое... В нём вспыхнуло ощущение неловкости пред нею и особенного смутного интереса к ней.
– Сейчас я принесу...
Он быстро встал, торопливо сбежал по лестнице в сени трактира и остановился пред дверью в кухню. Ему вдруг не захотелось возвращаться на чердак. Но это нежелание блеснуло в скучной тьме его души, как искра, и тотчас же угасло. Он вошёл в кухню, купил у повара на гривенник обрезков варёного мяса, кусков хлеба и ещё остатков чего-то съедобного. Повар сложил всё это в засаленное решето, Илья взял его в обе руки, как блюдо, и, выйдя в сени, снова остановился, озабоченный мыслью о том, как достать пива. Самому купить в буфете нельзя - Терентий спросил бы, зачем это ему? Он вызвал из кухни посудника и попросил его купить. Посудник сбегал в буфет, пришёл, молча ткнул ему бутылки и схватился за ручку двери в кухню.