Трое
Шрифт:
– Эк ты въелся в эти рассуждения твои, - напряжённо сказал Лунёв.
– И какой в них толк?
Он чувствовал, что теперь тёмные речи Якова задевают его сильнее, чем прежде задевали, и что эти слова будят в нём какие-то особые думы. Ему казалось, что кто-то чёрный в нём, тот, который всегда противоречил всем его простым и ясным мечтам о чистой жизни, теперь с особенной жадностью вслушивается в речи Якова и ворочается в душе его, как ребёнок в утробе матери. Это было неприятно Илье, смущало его, казалось ему ненужным, он избегал разговоров с Яковом.
– Какой толк? Самый простой. Без этого - как без огня.
– Ты, Яков, вроде старика, - скушно с тобой. И свинья ищет удачи, а человек - тем паче, - как говорится.
После этих разговоров он чувствовал себя так, точно много солёного поел: какая-то тяжкая жажда охватывала его, хотелось чего-то особенного. К его тяжёлым, мглистым думам о боге примешивалось теперь что-то ожесточённое, требовательное.
"Всё видит, а - допускает!.." - думал он хмуро, чувствуя, что душа его заплуталась в неразрешимом противоречии. Шёл к Олимпиаде и в её объятиях прятался от своих дум, тревог.
Изредка посещал он и Веру. Весёлая жизнь постепенно засасывала эту девушку в свой глубокий омут. Она с восторгом рассказывала Илье о кутежах с богатыми купчиками, с чиновниками и офицерами, о тройках, ресторанах, показывала подарки поклонников: платья, кофточки, кольца. Полненькая, стройная, крепкая, она с гордостью хвасталась тем, как её поклонники ссорятся за обладание ею. Лунёв любовался её здоровьем, красотой и весельем, но не раз осторожно замечал ей:
– Завертитесь вы, Верочка, в этой игре...
– А - так что? Туда мне и дорога... По крайней мере - с шиком. Взяла сколько умела, и - кончено!
– А - Павел?..
Её брови вздрагивали, и веселье исчезало.
– Отошел бы он от меня... Трудно ему со мной... Напрасно он мучается... Я уж не остановлюсь, - попала муха в патоку...
– Не любите его?
– спросил Илья.
– Его нельзя не любить!
– совершенно серьёзно возразила она.
– Он удивительный!
– Так - что же? Жили бы с ним...
– Это чтобы на шее у него седеть? Ведь он едва для себя хлеба добивается, как же ему содержать меня? Нет, мне его жалко...
– Смотрите, худа не было бы...
– предупредил её Лунёв однажды.
– Ах, господи!
– воскликнула Вера с досадой.
– Ну как же быть? Неужели я для одного человека родилась? Ведь всякому хочется жить весело... И всякий живёт как ему нравится... И он, и вы, и я.
– Н-ну, это не так!
– угрюмо и вдумчиво сказал Илья, - Живём мы... но только - не для себя...
– А для кого же?
– Вы вот - для купцов, для кутил разных...
– Я сама - кутила!
– сказала Вера и весело расхохоталась.
Лунёв уходил от неё с грустью. Павла он встречал за это время раза два, но мельком. Заставая товарища у Веры, Павел хмурился, злился. Он сидел при Лунёве молча, стиснув зубы, и на его худых щеках загорались красные пятна. Илья понимал, что товарищ ревнует его, и ему это было приятно.
– Милый! А ты не думай... Мало на свете людей, у которых руки-то чистенькие...
– Вот что, - сухо и серьёзно отвечал ей Лунёв, - прошу я тебя, не заводи ты со мной разговора об этом! Не о руках я думаю... Ты хоть и умная, а моей мысли понять не можешь... Ты вот скажи: как поступать надо, чтобы жить честно и безобидно для людей? А про старика молчи...
Но она не умела молчать о старике и всё уговаривала Илью забыть о нём. Лунёв сердился, уходил от неё. А когда являлся снова, она бешено кричала ему, что он её из боязни любит, что она этого не хочет и бросит его, уедет из города. И плакала, щипала Илью, кусала ему плечи, целовала ноги, а потом, в исступлении, сбрасывала с себя одежду и, нагая стоя перед ним, говорила:
– Али я не хороша? Али тело у меня не красивое?.. Каждой жилочкой люблю тебя, всей моей кровью люблю, - режь меня - смеяться буду...
Голубые глаза её темнели, губы жадно вздрагивали, и грудь, высоко поднимаясь, как бы рвалась навстречу Илье. Он обнимал её, целовал, сколько силы хватало, а потом, идя домой, думал: "Как же она, такая живая и горячая, как она могла выносить поганые ласки старика?" И Олимпиада казалась ему противной, он с отвращением плевал, вспоминая её поцелуи. Однажды, после взрыва её страсти, он, пресыщенный ласками, сказал ей:
– А ведь с той поры, как я старого чёрта удушил, ты меня крепче любить стала...
– Ну да, - а что?
– Та-ак. Смешно мне подумать... есть эдакие люди... им тухлое яйцо слаще свежего кажется, а иные любят съесть яблоко, когда оно загнило... Чудно!..
Олимпиада взглянула на него мутными глазами, лениво улыбнулась и не ответила.
Как-то раз, когда Илья, придя из города, раздевался, в комнату тихо вошёл Терентий. Он плотно притворил за собою дверь, но стоял около неё несколько секунд, как бы что-то подслушивая, и, тряхнув горбом, запер дверь на крюк. Илья, заметив всё это, с усмешкой поглядел на его лицо.
– Илюша!
– вполголоса сказал Терентий, садясь на стул.
– Ну?
– Развелись тут про тебя разные слухи... Нехорошо говорят...
И горбун тяжело вздохнул, опустив глаза.
– А как, примерно?
– спросил Илья, снимая сапоги.
– Да... кто - что... Одни - будто ты к делу этому коснулся... Купца-то задавили... Другие - будто фальшивой монетой промышляешь ты...
– Завидуют, что ли?
– спросил Илья.
– Ходят сюда разные... подобные тайной полиции... вроде как бы сыщиков... И всё Петруху расспрашивают про тебя...