Трофейщик
Шрифт:
Пришла мама, принесла очередную бутылку водки, каких-то еще консервов. Все остальное было заранее куплено — шоколадный торт к чаю, конфеты, лимоны, апельсины. Семья Кашиных готовилась к встрече сына, подзаняли денег до получки на работе, у соседей — мать понимала, что Мише нужна будет новая одежда, что ему нужно хорошо покушать, погулять некоторое время, а потом, Бог даст, найдет он приличную работу, заживут они втроем, и, глядишь, наладится опять жизнь, и старость будет счастливой и спокойной.
— Спасибо, мама. — Михаил встал и поцеловал ее в совсем уже седые волосы, редеющие,
Отец открыл бутылку и наполнил три рюмки, но Михаил отставил свою в сторону и, посмотрев на мать, сказал: «Мама, давай-ка лучше чайку» — и увидел, как она вдруг на миг расцвела, правильно он попал, достала ее эта водка, папаша постарался. Хоть немного мать порадовал, а выпить Мише хотелось жутко — напиться, забыть всю эту армейскую грязь, вытянуться на домашних, чистых простынях, на мягкой постели, завернуться в ватное тяжелое одеяло и спать, пока сам не проснешься, потом просто лежать весь день в постели, курить, читать, потом пойти гулять по вечернему Невскому, найти девушку…
— Давай чайку с лимончиком, а, пап?
— Ну, будь, сынок. — Отец опрокинул рюмку, и кадык на плохо выбритой морщинистой шее противно дернулся, словно судорога прошла под дряблой, пористой кожей. — Это правильно, что ты не пьешь. Гадость эта водка. Я тоже не буду. Завтра не буду. А сегодня праздник у нас. — Он снова потянулся к бутылке.
Мать, как будто не замечая действий мужа, сняла с плиты давно уже стоящий на слабом огне чайник, испускающий тонкую, слабую струйку пара, и заварила крепчайший, как она всегда любила, напиток.
— Индийский, — гордо улыбаясь, сказала она, обращаясь только к Мише, — там-то, наверное, такого не пил?
— Да уж, конечно, — согласился Михаил. Не рассказывать же ей, как чефирили они с армейскими приятелями в ленинской комнате по ночам с этим самым индийским чаем. Да вообще, нечего толком рассказывать — гадость и мерзость одна.
— Тортик пока разрежь, сейчас заварится. Ох, как я рада, Мишенька, как я рада! Ты-то соскучился? Как тебе дома-то?
— Ну, мама, что ты спрашиваешь? — Миша откусил огромный кусок торта. — Я уж с трудом дотерпел, конечно, соскучился. — «Черт, — думал он, — она еще так немного поговорит, и я точно на завод пойду работать. Как жалко ее — сил нет смотреть, разревусь сейчас, как нюня… Говно я, конечно, говно. Писал бы хоть почаще. Как она тут жила с этим уродом…» — Внезапно он понял, что отец все это время что-то безостановочно говорит, ковыряясь вилкой в банке с рыбными консервами:
— …В дружину, а я говорю, на хрен мне ваша дружина, я на работе с утра до ночи и в выходные, и в праздники как проклятый и отгулов у меня на месяц, а я не беру, потому что надо, чтобы крутилось все, чтобы работали люди, чтобы людям хорошо было, каждый свое место знать должен, из 5-го Лешка ко мне просится, раздолбай, возьму, все равно работать некому, мне в санаторий надо на лето, здоровье никуда не годится, сын помощник, теперь вздохну, хоть есть
«Не сделал ты меня человеком, слава тебе Господи, — подумал Михаил, — и никогда я таким, как ты, не буду. А все деньги буду маме отдавать. Ты же все равно пропьешь. И конченый ты, папа, человек. Ничего тебе уже не поможет».
— Мама, спасибо, я пойду прилягу, а? Можно?
— Конечно, конечно, Мишенька, иди, я тебе сейчас постелю. Отдыхай. А ну, давай заканчивай пьянку, — вдруг сурово прикрикнула она на мужа. Тот удивленно поставил только что взятую бутылку.
— Что, что?
— Сворачивайся, говорю. Дай сыну отдохнуть. Иди на диван ложись, я прибираться буду. — Щеки у нее раскраснелись, она говорила грозно, но в глазах стояла радость. В эту минуту она чувствовала себя хозяйкой, одновременно подсознательно понимая, что в доме появился защитник, который не позволит мужу кричать на нее, напиваться за полночь, валиться под стол с невнятным матерком.
— Давай, давай, я жду!
И он, с застывшим на лице удивлением, что-то тихо бурча, поднялся, шатаясь, и побрел в спальню.
Он лежал в своей комнате в темноте, которая в городе по ночам никогда почему-то не бывает абсолютной — с улицы через оконные проемы просачивается рассеянный свет уличных фонарей, волнами налетают огни проезжающих машин и автобусов. Город даже в самые глухие предутренние, предрассветные часы словно бы слегка светится, как радиоактивный элемент, и непонятны источники этого свечения. Миша, привыкнув к этой относительной темноте, хорошо различал книжный шкаф, полный замечательных вещей, и предвкушал удовольствие, которое он начнет получать прямо с завтрашнего утра, перерывая и листая сотни томов, по которым он так скучал столько времени. Письменный стол, тумбочка, шкаф с ненужной уже теперь детской одеждой, теплый паркетный пол — комната была хорошо прибрана, вид имела слегка нежилой, — мама все расставила и разложила по местам, но завтра он наведет здесь легкий беспорядок, придающий особый уют, беспорядок, означающий жизнь, действие, движение.
В коридоре громко зазвонил телефон. Миша с удовольствием слушал резкие переливчатые звуки, прикрыв глаза, — наконец-то звонит Его телефон, у Него дома, может быть, это кто-то уже звонит Ему… Шлепая задниками старых, разношенных домашних тапочек, протопал в коридор отец. Миша представил его у телефона — с заспанными глазами-щелочками, с опухшим лицом, в голубой майке и широченных черных трусах. «Эх, папа…»
— Алло, — хриплым голосом заговорил отец, подняв трубку. — Чего вы ночью звоните? С ума посходили? Спит он. Приехал, да. Завтра звони.
— Пап, я не сплю, — закричал Михаил. — Я сейчас подойду!
— Разбудили вот. Идет он, идет, подожди.
Михаил отбросил одеяло и выскочил в коридор, босой, завернувшись по пути в коротенький свой старенький халат.
— Да?
— Ну что, боец, вернулся?
— Виталик? Ты? Собака! Чего же ты раньше не позвонил?
— Раньше не мог, Миша. Давай приезжай ко мне, отметим твое возвращение.
— Виталик, я тут как бы лег уже… Может, завтра?