Трофейщик
Шрифт:
— Катя, послушайте, — заговорил молчавший до этого Володя. — Катя. — Тут его заметно качнуло, и Алексей вдруг понял, что все трое совершенно пьяны. Маленький, квадратный, плотный, с небольшим брюшком Федор то и дело смахивал пот с красного лба, Володю пошатывало, Игнат же при ближайшем рассмотрении находился в зомбическом состоянии, и, когда Федор отвел его руку от выставленного уже пива, он подчинился беспрекословно, вероятно тут же забыв о том, что собирался что-то покупать. — Катя, — в третий раз повторил обретший равновесие Володя. — Вы случайно в театре у Данилевского не работали?
— Ого, — удивленно подняла брови Катерина. — Работала. А вы что, знаете…
— Что такое театр? Федечка, ой, я умру сейчас. — Володя качнулся вперед и уперся рукой во вросшего в землю каменной статуей Федора. — Они же нас за бандитов принимают…
— А кто мы есть? Чистые бандиты. Посмотри на себя — тебе только пальцы веером — и вперед…
— Ну ладно. Алексей, пойдете в кабины-то или как?
— Алеша, пошли в кабины. Как интересно! — Глаза у Катерины заблестели. — Ребята, а вы кто?
Очнувшийся Игнат тем временем складывал в сумку три бутылки коньяка, огромную полиэтиленовую флягу с лимонадом, соленые орешки, шоколадки, еще какую-то мелкую дребедень.
— Так, ну, двинулись. — Володя махнул рукой на Кронверкскую.
Когда они свернули с проспекта, Катерина спросила, обращаясь ко всем троим кожаным:
— Слушайте, а мы не на «Ленфильм» случайно направляемся?
— О, братцы, вот это женщина! — заорал Володя. — Врубается моментально. А у Данилевского я вас видел, Катя, точно, видел.
— Да видели, конечно. Я от него год назад ушла.
— А что случилось?
— Вернее, меня ушли. За развязное поведение. — Катерина стрельнула на Володю глазами.
— Ну ладно, ладно, развязное поведение. Это невеста моя. — Алексей взял Катерину под руку. — Прошу любить и жаловать.
— Так. — Игнаша остановился. — Давайте поставим все точки над «i». — Монолог явно давался Игнате с трудом, но, уцепившись за мысль, он желал высказать ее до конца. — Алексей, за кого ты нас держишь? Невесту твою мы не обидим. Идете с нами дальше?
— Конечно, идем. Ребята, а от вас позвонить можно будет? — Катерина обняла Алексея и чмокнула его в щеку. — Алеша, надо Людмиле Алексеевне через часик позвонить, ага?
Они свернули под высоченную арку и миновали маленькую деревянную избушку с сидевшим в ней старичком-охранником, не останавливаясь, только Игнаша, повернув голову, махнул сторожу рукой. Тот кивнул в ответ и не стал требовать у компании пропуска. Территория бывшей киностудии «Ленфильм» была совершенно пуста — если Алексей здесь не бывал никогда и принял пустынный вид как должное, то Катерина, последний раз появлявшаяся на «Ленфильме» года два назад, была крайне удивлена отсутствием какого-либо движения, обычного прежде для этого места. Не было видно гордого вида такелажников, неспешно везущих из мебельного склада в павильон огромную металлическую телегу, нагруженную шкафами, пианино, диванами и стульями, с бегущей за ней, охающей и ахающей женщиной-реквизитором, ответственной за то, чтобы, не дай Бог, не поцарапали по пути полированную мебель, не порвали обивку стульев, не уронили пианино, не разбили зеркало. Куда-то подевались все машины: лихтвагены, тонвагены, камервагены и прочие «вагены», обеспечивающие доставку на съемочную площадку необходимого оборудования, не бегали из павильона в кафе и обратно истеричные ассистенты режиссеров в поисках внезапно, в самый нужный и ответственный момент исчезнувшего рабочего, светотехника, реквизитора, костюмера или главного актера, молчала столярка — высокое здание, где изготавливались декорации и откуда всегда доносился вой механических пил.
— Ребята, а что, кино вообще перестали снимать?
— Давно уже перестали. Все больше клипы клепают. То Пугачиха приедет, то еще какое-нибудь явление природы, — ответил Володя. — В Москве-то все дороже, вот они сюда и катаются. А студия, вообще-то, продана давно по частям. Разные аферюги сидят теперь. Вернее, и не сидят даже — видите, нет никого. Все кабинеты закрыты, что они делают, новые хозяева, одному Богу известно. Фирмы так называемые. У них у всех в уставе есть в конце одна маленькая строчечка, помимо всего остального, — «Производство киновидеопродукции». Вот за счет этого они здесь и осели. А сами кто рыбой торгует, кто бананами, кто металл в Прибалтику гоняет — что им кино, на хрен оно им нужно. В Москве снимают что-то, у нас если только иностранцы какие-нибудь приедут — арендуют павильон, валюту дирекции заплатят, снимут, уедут, — и опять тишина. А мы, светотехники, халтурим с ними. Деньги они хорошие платят, жаль, что не часто это бывает, от случая к случаю. Сейчас вот халтуру сделали, так можно вас угостить. Сюда. — Он показал на дверь, видневшуюся за пышными деревьями маленького, но уютного скверика во дворе студии. — Это называется «операторские кабины». Здесь камеры хранятся, операторы как бы отдыхают, ну и свои дела делают.
Они прошли по узкому коридору, и Володя постучал в одну из совершенно одинаковых дверей, расположенных по левой стороне. Дверь открыл маленький человечек, заросший бородой по самые глаза — острые, яркие, живые, они быстро, словно сфотографировали, осмотрели компанию.
— Ну наконец-то. Заходите.
Иван Давидович и Гена проснулись одновременно. Гена, к собственному удивлению, несмотря на то что спали они всего часа четыре, чувствовал себя вполне отдохнувшим и относительно свежим.
— Вань, ты как сам-то?
— Нормально. А ты?
— Удивительное дело, но я в порядке. Пивка попьем?
— Да, пойдем прогуляемся. Гена, слушай, мне потом прибраться тут нужно будет, да и дела всякие поднакопились…
— О чем речь, Ваня. Нет проблем. Я тоже к дому двину. Устал что-то я за эти дни.
Удивительно хорошо было на улице — хорошо и немного печально, как всегда бывает в Петербурге в конце лета. Солнце старело. В этом городе солнце вообще живет всего один год — рождается в марте, быстро набирает силу, в июне становится ярким, по-юношески агрессивным, иногда даже свирепым, не может угомониться даже ночью, исподтишка, из-под линии горизонта выбрасывает рассеянные лучи, не дающие темноте завладеть городом, от избытка сил круглые сутки щедро оделяет светом болотистые равнины и берет на себя невыполнимую задачу высушить их и утвердиться здесь единственным хозяином. В июле оно взрослеет, делается мудрым и зрелым, сильным, но знающим меру, вовремя ложится спать, не лезет на рожон и не кичится своими возможностями, своей силой. В августе же солнце стареет. По-доброму, ласково и мудро смотрит оно вниз, зная уже, что дни его сочтены, и старается не обидеть горожан своим невниманием, не испугать предчувствием скорого конца, дарит себя щедро, но усталость все больше одолевает его, все дольше и дольше затягивается сон, сила уже на исходе, но солнце бодрится и всегда успешно обманывает жителей города, которые еще ездят на залив загорать и, его стараниями, подчас забывают о приближении осени.
А потом, словно мудрое животное, оно уходит умирать с глаз долой, в низкие, мягкие, удобные серые тучи, на перины пушистых облаков, и на несколько месяцев остается только его портрет — не греющий, молчащий и равнодушный, изредка появляющийся на небе и создающий иллюзию жизни.
Они сели на лавочку в проходном дворе с Марата на Пушкинскую, вокруг было тихо, никто не проходил по двору, высокие серые стены защищали от ветра, пиво приятно щекотало гортань, и остатки безумной ночи уходили, и все бы ничего, если бы не Толик…
— Ну, я поехал, — сказал Гена, вставая и протягивая руку. — Спасибо, Вань. Созвонимся.
— Угу. — Иван Давидович сделал последний глоток и поставил бутылку на землю. — Давай. Счастливо тебе.
Гена действительно собирался ехать домой в Купчино, но, выйдя на улицу Марата, направляясь к станции метро «Маяковская», непроизвольно затормозил у ларьков на Стремянной и купил еще бутылку пива. Спускаться в метро с бутылкой было как-то не с руки. Гена перешел на другую сторону Невского и пошел в направлении улицы Некрасова, углубляясь в тихие ущелья района, столь отличные от сумасшедшего Невского. Он шел, медленно прихлебывая из бутылки, и вдруг внезапно почувствовал, что на глаза, казалось бы, ни с того ни с сего наворачиваются слезы. Через секунду он уже понял, что это слезы жалости, и не к кому-нибудь, а к себе.