Трофейщик
Шрифт:
— Спасибо, спасибо, ребятки, дай вам Бог… — бормотал, оказывается, он все это время. А ребятки про него, кажется, и вовсе забыли — голова к голове сидели они, покачиваясь, подносили стаканы ко ртам и тихонько переговаривались, уставившись на дымящиеся угольки костра.
— Не дай Бог вот таким стать, — глядя на спину удаляющегося в сторону арки бомжа, сказал Гена.
— Не станешь, не бойся. Никто из нас не станет. — Иван Давидович встряхнул пустую бутылку и бросил на землю. — Не так мы воспитаны. Ты-то что? КГБ тебя в свое время давило, давило, так и не задавило — как играл на гитаре, так и играешь. Нет, мы всегда вылезем, выкрутимся. Гимназист вот уже не выкрутится, а мы-то прорвемся.
— Ты почему так уверен, Вань? Ведь здесь все, что угодно, может случиться. Придет Жирик к власти — неизвестно вообще, что будет.
— Видишь, разница между нами и этим бомжом
— Да уж. Вань, пошли к тебе спать. Мне до дому не доехать — я уже рублюсь просто.
— Ну, пойдем.
Ваня помог обмякшему и теряющему координацию товарищу подняться на ноги и, придерживая его, тихонько повлек прочь со двора. Выйдя из полумрака арки на Пушкинскую, они попали в совершенно другой мир. Здесь уже нельзя было жечь по ночам костры и пить до умопомрачения, спокойно беседовать о жизни, сидя на асфальте, за призрачной границей, отделявшей двор от всего остального города. Нужно было сразу напяливать на себя маску добропорядочного гражданина, выпившего, но совсем чуть-чуть, идти по возможности ровно и следить все время за тем, чтобы не налететь на прохожих, в ранний час уже снующих по каким-то своим насущным делам, не оказаться под автомобилем, сворачивающим на перекрестке без предупредительного мигания фарой поворота, не вызвать у фланирующих парами милиционеров подозрения в чем-нибудь и не оказаться в результате за мутным небьющимся стеклом «аквариума» в отделении милиции.
Миновав длинный, неправильной формы, то расширяющийся в сквер, то сужающийся до коридора с односторонним движением проходной двор, они вышли на Марата, благополучно пересекли проезжую часть и, чуть не смяв небольшую толпу ранних алкашей возле ларьков близ бани, скрылись за углом Поварского переулка.
Сдававший бутылки Роберт едва успел подхватить на лету выбитую чьим-то беспардонным локтем из его руки посудину, беззлобно ругнулся, передал спасенное добро равнодушной девчонке-продавщице в темное нутро ларька и обернулся посмотреть, кто же чуть не лишил его крайне нужной и такими унижениями добытой пятисотенной. Он успел их заметить — еврейчик и волосатый уже заворачивали за угол, но мгновенный удар ненависти фотовспышкой выскочил и на миг затормозил, заморозил движение двух пошатывающихся фигур. Вспышка была настолько яркой, что Роберту пришлось зажмуриться.
— Чего заснул, отец, давай двигайся. — Его беззлобно толкнули в спину.
Он молча принял у старавшейся не смотреть на него соплячки-ларечницы холодную жестяную баночку водки «Аврора» и вывинтился из короткой, но тесной очереди. «Суки, гады…» — проносилось в его голове, и ничего больше он не мог сказать и ни о чем другом не мог подумать — два этих утренних подонка совершенно расстроили его сегодняшние планы. Он пошел по Стремянной, но не в сторону вокзала, как собирался, проснувшись, а к центру — зачем, куда, он не знал. Фиолетовая банка «Авроры» — 45 градусов, если верить тому, что на ней написано, — давала уверенность, что хотя бы первая половина дня
XI
Звягин постукивал карандашом по письменному столу. Виталий уехал. Уехал и Андрей, выслушав их ночной план, изрядно его развеселивший. Да и Звягину он сейчас нравился — дорого все это, конечно, но, с другой стороны, это проблемы Виталия. Раз сам придумал — значит, не жалко ему денег. Зато как красиво — кино, да и только. Андрея вызвали ночью — специально, дело срочное, как сказал Виталий. А Андрей тоже клоун, любит такие штуки. Примчался, выслушал все, сразу прикинул по времени — сказал, что один справится. Ну, дай Бог ему здоровья. Рисковый парень, но профессионал. Жалко будет, если они его потеряют. Тьфу, тьфу, тьфу. Звягин отложил карандаш и слегка похлопал пальцами по столешнице. А вот этим молодым он сам займется. Виталий все-таки молодец — быстро он материальчик собрал. Гарантии, что его лесной дружок здесь, в этих бумагах, конечно, нет никакой, но какая-то зацепка может высветиться.
Он поворошил лежащие перед ним бумаги. Ну, тихушник, откуда, как не от ментов, вся эта информация: домашние адреса, работа, телефоны, краткие досье — кто чем увлекается, что собирает, с кем живет… Ничего ведь про ментов не говорит, а наверняка у него там своя крутая лапа. Ну и славно, впрочем, что крутая. Виталий — человек порядочный, не продаст. Его дело, с кем дружить. А то, что Андрюша с этим быдлом покончит, — это тоже хорошо. Не любил Звягин залетных мастеров — особенно с юга. Расистом он не был, но этих рыночных заправил искренне презирал и старался избегать с ними компромиссов, а по возможности просто от них избавлялся. Любыми способами. После ночной беседы настроение его заметно поднялось — одним гадом уж точно меньше станет, Андрей свое дело знает.
— Таня, — позвал он. — Танечка! Ты проснулась?
— Твоими стараниями. — Таня вошла в комнату — фотомодель из «Плейбоя», выглядевшая вполне на свои тридцать пять, — но зато каких тридцать пять и как выглядевшая! Ей не нужно было играть двадцатилетнюю свежатинку, подтягивать кожу на лице, строить с помощью уколов и прочего дерьма грудь, сидеть на диетах; годы не смогли разрушить великолепное тело, вовремя он ее подобрал — еще немного, и сломалась бы она, сломалась от недосыпаний, изматывающей, тупой, бессмысленной работы, от очередей в магазинах, затхлый воздух метро, насыщенный испарениями нечистых тел, стер бы краски с ее лица, и, как хамелеон, она бы приняла нейтральную серо-зеленую городскую окраску. Мерзкая водка на пьянках с сослуживцами разрушила бы ее печень, налила бы дряблые мешочки под глазами, сгорбилась бы она от тяжести сумок, уродливая обувь изменила бы походку, грубые неумелые руки любовников измяли и истерли бы нежную кожу, стала бы она обычной советской бабой — смазливой, доступной, испорченной склоками и полуядовитой колбасой, с издерганными нервами и плохими зубами от растворимого кофе и польских сигарет.
Он пришел к ней на кафедру только после того, как у него появились деньги, квартира, после того, как он, выйдя с зоны, провернул несколько удачных дел, познакомился с Виталием и стал с ним работать. Лишь тогда решился Звягин навестить девочку-лаборантку, о которой помнил все кошмарные годы заключения и затем — не менее кошмарные — на воле. В институте одни бывшие коллеги с ним не здоровались, другие улыбались и протягивали руки, которые он жал, улыбался в ответ, отвечал односложно: «Да, все в порядке, лучше не вспоминать. Работаю где? Да так, по мелочам. Ошибка? Да, ошибка, что делать — жизнь. Счастливо…»
Он хорошо, во всех почти подробностях помнил этот день. Зашел в буфет на первом этаже, неожиданная робость удивила его, он с утра был совершенно спокоен и уверен в себе — нет так нет, бывали обломы и покруче в его жизни, но сейчас он стоял в бедном, хамском институтском буфете, где сосиски вразвес только для преподавателей, где под видом кофе подают едкий раствор черного порошка в теплой водичке, где на стаканах следы яркой помады, а студенты-заочники громко гогочут и вспоминают вчерашние гульбища, глупо нервничают и лапают неуклюжих сокурсниц. Сколько он ее не видел? — да, скоро будет десять лет. Не знал, застанет ли ее сегодня на работе. То, что она продолжает работать в институте, он выяснил еще в прошлом году, встретив на улице своего бывшего коллегу, но только сейчас собрался навестить. Какой она стала? Если есть муж, это в принципе не проблема, вообще ничто не проблема, если он будет ей нужен.