Трофейщик
Шрифт:
Поднялся на третий этаж, на знакомую кафедру литературы. Ничего за годы его отсутствия здесь, кажется, не изменилось — те же расписания семинаров и консультаций на блестящих зеленой масляной краской стенах, сверкающий паркет, одинокие неуспевающие, в надежде пересдачи зачета рыщущие в поисках преподавателей студенты с тусклыми лицами… И Таня, вдруг появившаяся из раскрывающейся высокой добротной двери в аудиторию. «Здравствуйте», — сказала она спокойно, без внешнего удивления, как будто и не было этих десяти лет. «Здравствуй, Таня» — «Вы ко мне?» — «К тебе». Он пригласил ее к себе в гости, и она согласилась просто, без вопросов и кокетства: «Хорошо, я приеду». Уже дома, выпив коньяку, поужинав почти молча, она наконец
И тогда он сказал все, что хотел сказать, — слова были готовы давно. Спокойным тихим голосом, сидя в кресле и внешне почти равнодушно Звягин предложил Тане жить у него и с ним. Он высказал и все, что думает по поводу женитьбы, если она этого вдруг захочет, если вообще захочет дальше находиться у него после такого монолога. На его взгляд, записываться не стоит, он не хочет ее связывать, жизнь у него опасная, мало ли что может случиться…
Таня молчала, потом лениво поднялась с кресла и спокойно сказала: «Кофе есть у тебя? Я сварю», — и пошла на кухню. До этой минуты она была со Звягиным на «вы» — по старой привычке, сохранившейся еще с тех пор, когда они встречались в гостях и он пел песни Галича под гитару, а она — совсем молоденькая девочка — забивалась в угол и оттуда влюбленными глазами впивалась в Александра Евгеньевича — блистательного, умного, неотразимого… «Так как?» — спросил он, выйдя вслед за ней. «Саша, ну что ты хочешь от меня? Я, когда сюда ехала, уже все поняла. Мне нужно кое-какие вещи перевезти…» Он дернулся к ней, ища ее губы, но она отстранилась: «Последнее, Саша, чтобы уже к этому не возвращаться, — больше не надо никаких вопросов, никаких объяснений, я с тобой, и все, на этом закончим, ладно?», — и сама прильнула к нему, обняла за шею, и Звягин вдруг решил дать себе передышку и перестал думать. Вообще перестал — много лет он не позволял себе так расслабиться, — стер на время из памяти; весь кошмар тюрьмы, все, чему он там научился, что успешно использовал потом, выйдя на волю, которая оказалась и не волей вовсе, а продолжением тягостной, тихой внешне, изматывающей партизанской войны, начавшейся внутри него, — войны со всем миром, в котором не было для него друзей, а были только враги или союзники.
Лишь спустя несколько месяцев, каждый день наблюдая за ней и видя, как его Танечка на глазах хорошеет, расцветает, становясь при этом спокойной, нет, не спокойной — это слишком просто, — а умиротворенной, достигшей своей, ей одной известной цели, он понял ее. Что же, думал он, что так ей мило здесь, с ним, ведь она была в курсе почти всех дел, хотя никогда не расспрашивала его? Он сам рассказывал то, что считал нужным. Опускал лишь кровавые истории, но догадывался, что мог бы и не опускать. Таня была женщиной умной, современной и с богатым воображением. Он понял, что появился вовремя. Понял всю глубину безысходности и отчаяния, в котором находилась эта женщина.
— Ну, как ты, вояка? — Она обняла сидящего Звягина сзади за плечи, он дернулся, когда Танина рука задела перевязанное плечо. — Ой, извини, пожалуйста.
— Ничего, ничего. — Он погладил ее по животу, обхватил сзади за крепкие маленькие ягодицы и притянул
— Тебе только в биллиард с одной рукой играть. Сиди, выздоравливай.
— Ну, не хочешь, как хочешь. — Звягин снова повернулся к столу и потянул к себе бумаги.
Он сам, лично будет этим заниматься. Виталий хотел было задействовать всех, но Звягин выпросил разрешения на то, чтобы самому найти этого молодого гаденыша. «Ну, если ты гарантируешь, что найдешь, то пожалуйста. Мне же легче», — просто сказал Виталий.
Злость на мальчишку у Звягина уже прошла. Остался чистый, холодный азарт охотника — одно из любимых его состояний, когда жизнь приобретала на время смысл, все действия и мысли были подчинены одной цели — найти, узнать, обезвредить, уничтожить… «Еще одна сторона жажды познания, — думал он иногда, — самой сильной человеческой страсти».
Хорошо, что этим арбузником займется Андрюша, грязная работа и противная. Даже давить этих уродов рыночных и то противно. Как клопов надо бы, но так неприятно… А здесь будет игра — настоящая, но и не такая уж для него сложная. Найти в пятимиллионном городе мальчишку, имея информацию, которую привез ему Лебедев, — на это в лучшем случае будет достаточно пары дней. В худшем — ну, неделя, если использовать его личные связи. Но начнет он сам. И если доведет дело до конца без посторонней помощи, то это будет еще одной, хоть и маленькой, но победой над этим вонючим миром.
— Ильгиз, слушай, тут такое дело… — Колян переминался с ноги на ногу, глаза его бегали, руки он то вынимал из карманов широченных «труб» «Дизель», то снова глубоко засовывал. — Понимаешь, сейчас бабок нет, Машке за коробку сигарет два лимона фальшивых дали, а она, дура, взяла… — Он оборвал повествование и взглянул на Ильгиза. Лицо у слушающего было почти синим — верхняя часть от загара, нижняя — отглаживаемая три раза в день «Жиллет-сенсором», сдабриваемая гелями, пенками, одеколонами, умащенная кремами.
— Говори, говори, я тебя слушаю. Очень интересно рассказываешь.
— Ну вот, полтинники фальшивые — сейчас сколько их… Она и лоханулась. Подожди часок, наторгуем, в крайнем случае я займу у ребят…
— Колян, давай деньги, слушай, я тороплюсь, дорогой. Это все кому-нибудь расскажи за ужином, да? Давай, давай, не задерживай. Дела у нас, да?
Колян, высокий молодой парень с мятым похмельным лицом, вздохнул и полез в карман, достал пухлую пачку разнокалиберных купюр и начал было расслаивать ее, отделяя бумажки разного достоинства, но Ильгиз спокойно вынул пачку из его пальцев и сунул в один из бесчисленных карманов-отсеков своей необъятной черной кожаной куртки, под которой вполне можно было незаметно носить небольшой автомат.
— Я сосчитаю, дорогой, сдачу верну, да? — Он улыбнулся широко, по-доброму, заблестел глазами и хлопнул Коляна по щеке шершавой ладонью. — Не расстраивайся, да? Я же друг тебе, дружба важнее, да? Что тебе деньги эти — заработаешь еще столько и десять раз по столько, да?
— Ну да, конечно, Ильгиз. Только слушай, тут у меня вся касса была, я неделю работаю за это — там больше…
— О чем речь, дорогой? — Ильгиз еще раз потрепал Коляна по щеке. — Товар-то хорошо идет?
— Да идет помаленьку… — Колян осторожно оглянулся по сторонам.
— Не бзди, ты же взрослый мужчина, да? Еще возьмешь потом.
— Да прошлую партию еще не расторговали…
— Возьмешь еще. — Ильгиз бросил последнюю фразу уже через плечо, уходя от столика Коляна, от разложенных на нем десятков пар кожаных турецких ботинок, трубчатых вешалок со сплошным ковром турецких же джинсов и водопадами пушистых свитеров, ярких рубашек, при первой же стирке съеживающихся на два размера и остающихся на весь свой недолгий век мятыми и тусклыми.