Трофейщик
Шрифт:
Он шел по Загородному проспекту, который никогда не любил — узкие тротуары не вмещали непрерывного, густого в любое время дня людского потока, пешеходы задевали друг друга локтями, толкались, петляли, обходя медленно идущих впереди, и отскакивали от обгоняющих. В нескольких сантиметрах от людей проплывали металлические громады троллейбусов, неслись машины, путь постоянно преграждали короткие плотные стихийные очереди у бананово-помидорных развалов, хлопали двери магазинов, занимающих сплошной стеклянной лентой все первые этажи Загородного, выбрасывали на тротуар покупателей, которые тут же натыкались на прохожих. Здесь всегда было шумно, душно, неуютно и суетливо. Стоило чуть притормозить, как кто-то обязательно толкал в спину, ускорить же шаг было невозможно из-за колыхающихся впереди в едином ритме спин.
Опасность была повсюду. Алексей понимал это и готовил себя к неожиданному ее проявлению: она могла выскочить из внезапно затормозившей рядом машины, выстрелить из глухого, зияющего чернотой подъезда, случайно затесавшегося между сверкающими дверями магазинов, могла подойти сзади и хлопнуть по плечу рукой, казалось бы, обыкновенного прохожего, могла выскочить из-за угла бритоголовым молодцом — воздух стал плотным, и Алексей чувствовал его упругое сопротивление, шаги давались с трудом, словно в лицо ему дул шквальный ветер. «Стоп, хватит психовать. Нужно быть трезвым, нужно успокоиться и все-таки что-то придумать». Он сунул руку в карман за сигаретами и нащупал рядом с пачкой смятую, мягкую, истертую до ворсистости бумажку. Вытащив ее, он прочитал — «Игнат» — и семь цифр телефонного номера. Алексей вошел в метро — он и не заметил, как уже поравнялся с «Пушкинской», — купил несколько жетонов и направился в здание вокзала к телефонным будкам.
Игнат был дома, в своем, как он говорил, «отстойнике». Алексей, впрочем, так и предполагал: после торжеств по случаю окончания халтуры Игнат нигде больше и не мог находиться — отлеживался, отмокал в ванной, приводил себя в порядок для того, чтобы предстать перед своей семьей в лучшем виде.
«Леха? Проблемы? Приезжай. Давай, через полчаса я тебя встречаю на выходе с эскалатора в Озерках». — И Игнат повесил трубку.
Он бежал вниз по ребристым, едва заметно пружинящим под ногами ступенькам эскалатора, задевал локтем стоящих справа пассажиров — он никогда не понимал, почему они стоят, не идут, неужели они никуда не спешат?
Алексей чувствовал, что восприятие его обострилось до невероятности, скользя рукой по резиновому поручню, он различал участки, которые имели более высокую температуру — совсем чуть-чуть, — минуту назад чья-то рука задержалась на мгновение в этом месте и оставила частичку своего тепла, которое вот-вот уже смешается с гулким, с низким содержанием кислорода воздухом метро, но он успел прикоснуться к этому теплому пятнышку, принял чье-то тепло на себя. Алексей отчетливо слышал обрывки фраз, которыми перебрасывались пассажиры, — редкие слова, большинство людей понуро молчали, глядя в спину стоящего впереди: «…сдала, слава Бо… ждет… Собчак пошел в гору, потому…»
Он вдруг испугался внезапного удара сзади — при той скорости, с которой он несся вниз, достаточно было легкого толчка, чтобы ноги оторвались от ступеней и тело вылетело бы снарядом, ломаясь и скручиваясь в немыслимые узлы на крутых выступах ступеней. «Чушь, не может этого быть», — говорил он себе, но страх не проходил. Мраморный зал станции «Пушкинская» успокоил его — сколько раз он ездил здесь, это было родное, знакомое до последней урны, до любой царапины на стене, до каждого блика ламп на мраморе колонн место. Он особенно любил уезжать отсюда ночью, на последней электричке, едва успев проскочить на станцию в тот момент, когда служительница уже закрывала входные двери и милиционер подозрительно косился на бегущего молодого человека, — он проходил по светлому, пустому, гулкому залу, долго, минут семь иногда ждал поезда, садился в вагон, где дремала парочка полуночных гуляк, вытягивал в проходе ноги и принимался мечтать. Здесь ему никто не мешал, здесь не могло быть никаких дел, не нужно было уже ни о чем думать. Он уже ни от чего не зависел — ни от чего, кроме поезда, который вез его как хотел — притормаживал, снова ускорял движение, иногда останавливался в темном тоннеле и стоял пару минут, — здесь он переставал контролировать себя, окружающее и всю ситуацию в целом, здесь он отдыхал.
Алексей покачивался вместе со стиснувшей его со всех сторон толпой, высасывающей, кажется, уже последний воздух из раскаленного вагона, с грохотом катившего по мертвой трубе, высверленной, выдолбленной глубоко под землей. Он вспомнил, как один знакомый трофейщик-метростроевец рассказывал ему, что до сих пор все эти огромные подземные ходы вырубаются отбойными молотками… Быстрым потоком горячего густого киселя вывалила толпа на «Техноложке» и вынесла его с собой — один из тысяч, миллионов сгустков в бурой, безмолвной массе.
Он пересел на другую ветку, и снова его сдавили, задышали в затылок, и если прежде он относился ко всему этому с юмором или просто читал, скрючившись в самой неудобной позе, повиснув на одной руке и едва ли не поджав ноги в тисках толпы, то теперь все раздражало его, не терпелось скорее доехать, а это, как он знал очень хорошо, самое опасное в любой дороге. Пока воспринимаешь дорогу как должное — не сетуешь на случайные задержки, на неудобства, на неприятных попутчиков, плохую еду или непогоду, — она послушна, она старается быть незаметной, тихой и спокойно приводит к конечному пункту. Но стоит обидеть ее досадливым замечанием, нетерпением, начать брюзжать и жаловаться, выглядывать в окно, пытаясь разглядеть впереди километровые столбы и считать их, загибая пальцы, как дорога начинает растягиваться, плутать, тормозить тебя на каждом полустанке в самый неподходящий момент. Она-то подсовывает путнику пирожок, от которого расстраивается желудок, то выдыхает в лицо выхлопные газы, вызывающие изматывающую головную боль, и весь путь превращается в сплошное мучение.
Еле дотерпев до заветных «Озерков», Алексей, весь в поту, сжав зубы, прошел последнее испытание — эскалатор наверх и, сойдя со ступенек, плавно сложившихся и исчезнувших под каменным полом, тут же увидел Игната. Он разглядывал видеокассеты, выставленные на продажу в ларьке, и был совершенно не похож на того громилу, каким выглядел при их первой встрече на «Горьковской». Игнат был одет в просторный дорогой костюм, причесан, чисто выбрит и трезв — это было видно даже издалека. Заметив, что с эскалатора начала появляться очередная порция пассажиров, Игнат обернулся и увидел Алексея.
— Привет, Леха. Ну, пошли ко мне, там поговорим. Только учти, пить не будем. Оттяг закончился, началась жизнь. Договорились?
— Не до питья тут, Игнат.
Сомнений у Звягина больше не было. Это — он. Молодец все-таки Виталий. Шустро информацию добывает. Если бы еще был порядочным человеком — цены бы ему не было. Но эти-то, эти… Господи! Хоть и нет тебя и не было никогда, но если бы ты был, презрением бы сердце твое преисполнилось — эти мышки безмозглые, беспомощные, беззащитные, как младенцы, как цыплята инкубаторские, одинаковые, хоть и кажутся разными, выбалтывают все, не спросили даже у Звягина кто да что. Пришел в театр — где Валинский? — сотрясение мозга у Валинского, побили Валинского, дома Валинский…
Ну, дома так дома. Поедем домой. Сев в такси и доехав до метро «Купчино», Звягин расплатился и пошел пешком искать дом трофейщика по адресу, данному ему Лебедевым. Он сильно хромал — растяжение хоть и пустяковая штука, но крайне болезненная и тягомотная. Ныло раненое плечо, но в жизни Звягина бывало и похуже. Оружия у него с собой не было — не мальчишка же он, чтобы рисковать и попусту таскать по городу пистолет. То, что для этого паренька хватит его рук, пусть даже одна из них ранена, — это совершенно очевидно. На зоне его многому научили. И зэки, и менты. Тем более, что убивать парня не нужно — Звягин должен был отвезти трофейщика на Васильевский, в квартиру, где томился ожиданием решения своей судьбы Михаил Петрович, и устроить им очную ставку. А потом уже разберемся, кому что…