Трон Знания. Книга 2
Шрифт:
Вокруг котлована теснились знакомые постройки — вытянутые бараки из почерневших досок. Окошки-глазницы затянуты решётками. Приступки перед дверями сточены башмаками. Между бараками затесалась умывальня: низкое строение, крытое оцинкованными листами. Под плоской крышей зияли пустые узкие проёмы — вентиляция. Летом в умывальне жарко, зимой в бочках вода берётся льдом, и долгие зимние месяцы братва обдирает с себя грязь ногтями.
Возле умывальни на верёвке трепыхались сотни продолговатых тряпочек с завязками (маски для искупленцев). На
По периметру поселения в три ряда натянута проволока, на цепях бегают шакалы: худющие, голодные. Таким в зубы попадёшь — костей не останется. А вот и лазарет, от барака отличается крестом, намалёванным на двери красной краской.
Хлыст посмотрел на пугающий размером котлован. Он был не в лазарете! Он находился в отказном боксе! В них учат покорности непокорных. Если браток ума не набирается — «в отказ уходит»: ни еды, ни воды, ни помойного ведра. И сдыхает он в собственном дерьме с прилипшим к нёбу языком.
В спину тычок.
— Пошёл!
Хлыст оглянулся. Надзиратель снял маску и очки, стянул с головы капюшон. Молоденький, конопатый, вздёрнутый нос, а глаза, как у того самого шакала, что, натянув цепь, таращится, и слюна из пасти в два ручья.
В умывальне воняло плесенью. Один мужик, в исподних штанах, драил щёткой пол. Второй, голый, склоняясь над тазом, стирал маски. Оба, с выпирающими из тела рёбрами, повернули обритые головы на звук шагов. У полотёра на виске шишка с детский кулак; на шишке кожа прозрачная как стекло, а под ней белое мясо. Лицо прачки усыпано засохшими бородавками. Глянули мужики на Хлыста и вновь принялись за работу.
Откуда-то взялся брадобрей. Усадив Хлыста на скамью, побрил, постриг (не обрил налысо!). Стянул с Хлыста одежду, бросил ему на колени обмылок:
— Мойся, как перед смертью. — И исчез.
Хлыст набрал в таз воды из бочки. Долго елозил истрёпанной мочалкой по груди, изуродованной жгутами рубцов.
Полотёр отложил щётку, вытер о подштанники руки:
— Давай помогу. — Забрал у Хлыста мочалку и принялся выдраивать ему спину. — Болит?
— Уже нет, — ответил Хлыст, упираясь ладонями в склизкую стену.
— Где тебя так?
— Там меня уже нет.
— А с глазом что?
— Не знаю. — Пошатнувшись, Хлыст сел на скамью. — Где я?
Полотёр бросил мочало в таз:
— В искупилке.
— Это я понял. Что под землёй?
— Асбестовая фабрика, — сказал браток и вновь опустился на четвереньки; под железной щёткой застонали каменные плиты.
Прачка отжал маски, перекинул тряпицы через плечо:
— Асбест — это камень.
— Слышал, — буркнул Хлыст.
— А в нём волокно. Втыкается в кожу, в горло, в лёгкие, и растёт как репа в грядке.
Хлыст метнул недоверчивый взгляд.
— Не веришь? — Прачка приблизил морду к глазу Хлыста. — Смотри. Это не бородавки. Смотри, смотри. Внутри зелёные точки. Видишь? Думаешь, гной? Не, не гной! А у него, думаешь, шишка? Не-а… Асбест. А хочешь, я тебе задницу покажу. Растёт там что-то. Глянешь?
— Отвали!
— Отвалю. — Мужик почесал облезшие яйца. — А ты шибко не взлетай, братва быстро опустит.
Хлыст взял со скамьи арестантскую робу — чёрную, в оранжевую полоску.
— Э не! Эт моё! — крикнул полотёр.
Хлыст вышел из умывальни, подбоченился:
— Эй! Вертухай! Мне голышом помирать? Дай хоть штаны, не то черти от зависти сдохнут.
Надзиратель провёл его (в чём мать родила) в каменное здание, втолкнул в белую комнату, озарённую лучами солнца. За столом сидел могучий человек в сером костюме и что-то писал. Сбоку от него навытяжку стоял ещё один в форме начальника поселения: тёмно-зелёный китель с погонами и двумя рядами серебряных пуговиц.
Человек за столом отложил ручку, поднял глаза. У Хлыста сердце в коленки опустилось.
— Одевайся, — сказал Крикс и кивком указал на стул в углу кабинета.
Хлыст надел хрустящую рубаху, мягкие штаны, обул ботинки (настоящие, не арестантские), к зеркальцу на стене повернулся, посмотреть, что с глазом. Под закрытым веком впадина. Через щёку, от скулы до переносицы, воронкообразный шрам. Потрогал впадину пальцем — пусто, нет глаза.
Через полчаса Хлыст сидел позади Крикса в чёрной машине, поглаживал изувеченными подагрой руками кожу сиденья и неотрывно смотрел в мощный затылок. Не боится Крикс, ничего не боится: ни свитой рубахи на шее, ни кулака в висок. Знает, гнида, что Хлысту на всё уже плевать…
В сумерках машина покатила по окраине незнакомого селения, остановилась перед маленьким домом. К крылечку в три ступеньки велосипед привален, на перильцах платьица сохнут, над входом керосиновый фонарь светит, в открытом окошке занавеска колышется.
— Иди, — сказал Крикс. — На рассвете приеду.
Хлыст выбрался из машины, поднялся на крыльцо. Машина взревела и скрылась за поворотом.
В прихожей было темно. Хлыст на ощупь добрался до двери, вошёл в коридор. Полумрак вспарывали светлые полосы, вылетающие из двух комнат. Справа слышалось бренчание посуды и треск картошки на сковороде. Слева доносился тоненький голосок, напевающий колыбельную. Знакомая песня…
Заведя руку за спину, Хлыст открыл дверь. Уйти… уйти подальше… Попятился и грохнул каблуком ботинка в створку.
— Тоола! Глянь, кто пришёл, — раздалось справа.
У Хлыста остановилось сердце.
— Матин, — прозвучало слева.
— Не бреши, Тоола! Матин огород поливает. Я его в окошко вижу.
— «Не бреши» — плохое слово. Надо говорить: не обманывай.
Слева появилась девчушка лет семи. Качнула в руке тряпичную куклу:
— Какой-то дядька.
— Какой дядька, Тоола?