Трон Знания. Книга 5

Рауф Такаббир

Автомобиль нырнул в проулок и сбавил скорость.

— Где остановить? — спросил водитель.

— У кривого дома, — ответила Эйра.

Возле входной двери дугообразного здания переступал с ноги на ногу мужик в соболиной шубе. Луна освещала посеребрённую голову, широкий лоб и глаза навыкате. Эйра попросила Талаша остаться в машине и вслед за Хлыстом выбралась из салона.

Мужик вытянулся по струнке и произнёс с пафосом:

— Мой правитель! — Смерил Эйру подозрительным взглядом и, распахнув двери, низко

поклонился. — Прошу откушать с нашего стола.

— Хорош паясничать, Фара, — сквозь зубы процедил Хлыст и вместе с Эйрой вошёл в комнату, служившую прихожей и гардеробом одновременно.

— Могу посоветовать… — начал Фара.

— Я заплатила за ночь с Сосунком, — промолвила Эйра, осматриваясь.

На стенах крючки для одежды. Куртки, фуфайки, плащи, две шубы. На столе резиновые перчатки, баночки с вазелином, стопка бумажных салфеток.

Помогая Хлысту снять пальто, Фара спросил с недоверчивым удивлением:

— Так это ты его заказала?

— Пару часов назад к тебе приходил сектант.

— Был такой, был, — закивал Фара. — Хороший выбор.

Подойдя к столу, Хлыст принялся перекладывать перчатки, выбирая нужный размер:

— Сосунок пользуется спросом?

— Тут все пользуются спросом. — Фара обвёл прихожую рукой, будто вдоль стен выстроились продажные мужчины. — Гвоздь собрал здесь самых лучших. Ты же знаешь его вкусы.

Надевая перчатки, Хлыст многозначительно хмыкнул.

— Сосунок исполнительный мальчик, — продолжил Фара, — молчаливый, терпеливый. Кстати, он любимчик твоего Интеллигента. И Шнобель его любит, и Бузук. Его многие любят.

Пожевав нижнюю губу, Хлыст затолкал салфетки и баночку с вазелином в карман штанов:

— Ну что ж, веди.

Фара распахнул двери в передней стене и загремел каблуками сапог по лестнице, сбегающей в подвал. Эйра шла за ним. Прислушиваясь к хриплому дыханию за спиной, посматривала через плечо на перчатку, скользящую по перилам.

Хлыст заметил. Оторвав руку от перил, пошевелил пальцами:

— На это смотришь?

— Зачем тебе перчатки?

— В этом доме работают меченые. Знаешь, кто они такие?

Эйра вонзила взгляд в серебристый пушок на затылке Фары:

— Знаю.

— Меченые — это слизняки, отходы. Их нельзя трогать голыми руками. — Резко наклонившись вперёд, Хлыст прошипел ей в ухо. — У такого, как я, сын не может быть слизняком.

Пройдя по коридору мимо комнат, из которых доносились стоны, шлепки, крики и ругань, Фара открыл двери и вновь низко поклонился:

— Горячей ночки, мой правитель.

В небольшой комнате почти не было мебели. Кровать, прижатая одной стороной к стене. На столике плётки, наручники и какие-то непонятные приспособления из кожи, железа и верёвок. Под потолком окошко, завешанное тряпкой. В углу на корточках сидел худенький юноша.

— Давай задницу, гадёныш, — проговорил Хлыст, расстёгивая ремень. Зыркнул на Эйру. — Смачивай вагину.

Юноша вскочил. Опустив голову, принялся расслаблять завязки на штанах.

— Здравствуй, Тормун, — сказала Эйра и что есть силы стиснула кулак.

Паренёк замер. Помедлив, поднял взгляд. Посмотрел на Эйру. Уставился на Хлыста. На лице, изуродованном застарелыми ожогами — круглыми, маленькими, как шляпки гвоздей, застыла маска панического страха.

— Папка…

— Тормун… — выдохнул Хлыст. Сделал шаг. Ещё шаг… Кинулся к сыну, сгрёб в охапку. — Мальчик мой… Жив…

Тормун обмяк в его руках, как тряпичная кукла.

— Как же так, — прошептал Хлыст. Усадил сына на краешек кровати. Встал перед ним на колени. — Кровиночка моя. Как же так?..

Тормун побелел как полотно; вот-вот потеряет сознание.

— Папка…

Хлыст стянул перчатки, принялся лихорадочно растирать ему ноги, руки. Взял его лицо в ладони:

— Кто с тобой это сделал? Сынок…

— Я слабак, папка. — По изуродованным щекам потекли слёзы. — В тюрьме плакать нельзя. Я плакал.

Хлыст закачался из стороны в сторону:

— Да что ж это такое… Господи…

— Я звал тебя, папка. Днём и ночью звал, а ты не приходил. — Тормун захлебнулся рыданиями. Повалился вперёд.

Хлыст притянул его к груди:

— Поплачь, сынок. Поплачь.

— Где ты был так долго?

— Прости меня, сынок. — Хлыст похлопал его по спине. Опустился на пятки, уронил руки на колени. — Мамку помнишь?

— Помню, папка, — проговорил Тормун, размазывая по лицу сопли и слёзы. — Помню, как она гроб свой сломала.

— Какой гроб? — словно с того света прозвучал голос Хлыста.

— Ну не гроб, а доски, из которых хотела гроб сделать. Разломала и печку растопила. Мы сели рядышком: мамка, ты, я, Мартин, Тоола. Одеяло на себя накинули, и так хорошо было. — Тормун улыбнулся. — Так хорошо было…

— Прости меня, сынок, — промолвил Хлыст. С трудом поднялся, забродил по комнате, натыкаясь на стены, словно слепой.

— Мне ведь, папка, жизнь опостылела.

— Ну что ты такое говоришь?

— Меченый я, отхаренный. Везде метки стоят.

Хлыст упёрся ладонями в шаткую перегородку, уронил голову на грудь:

— Мы их сведём.

— Я ведь всё делал. Всё делал, папка, — проговорил Тормун и вновь залился слезами. — Мне жить хотелось. А теперь не хочу. Сбежать не могу. К мамке не могу пойти. Стыдно. Перед Мартином стыдно. Я, дурак, его клопом называл. Тоолу по рукам шлёпал. Сволочь я, папка. Сволочь и слизняк… — Вытер рукавом лицо. — Как они?

— Не знаю. Я давно их не видел… — Хлыст запустил растопыренную пятерню в седые космы. Качнувшись, обернулся. — Тормун, сынок… Мы сведём метки. Подо мной такие мастера ходят.