Тропа гнева
Шрифт:
— Плохо было бы нам, если бы не греки, — сказал старик.
— Слава Ахурамазде, проклятые массагеты разбиты! — отозвался его товарищ.
От этих слов Ширака передернуло. Пастух напрягся, подскочил и вонзил нож в спину молодого перса. Бросился на старика, скинул на траву, схватил за горло и стиснул так, что сломал воину шейные позвонки. Человек забился, словно щука, насаженная на острогу. Пастух одним прыжком очутился на спине рослого буланого коня.
— Фароат, сюда!
Ширак ловко подхватил женщину с земли, посадил впереди лицом к себе. Она обвила хорезмийца за торс
— Ушли! — прохрипел пастух, лязгая зубами, подобно волку, убегающему от погони.
Они перемахнули через несколько мелких речек, миновали топкие лужайки и выехали на сухую тропу. Скакун, чувствуя на себе опытного наездника, помчался вперед, отбрасывая копытами плоские комки глины. Ветер захлопал в ушах всадника, словно крыло стремительно летящего нырка. Пряди волос хлестали по щекам, как тонкие тальниковые прутья, и кололи кожу, как иглы.
— Споткнемся! — крикнула испуганно Фароат.
— Нет!
Ширак уже поверил в спасение, когда беглецы, обогнув два бугра, заросшие кустами тамариска, внезапно налетели на отряд персов.
Пастух резко осадил коня, бросил его на дыбы. В сторону! Как во сне он услышал стон Фароат, почувствовал удар в левый бок. Не останавливаться! Скакун с разбега грохался в речки, с шумом продирался через тростники. Пастух крепко держался в седле и гнал коня, прижимая Фароат к груди. Где родное стойбище? Где сородичи? Где отец? Фароат — это все, что оставили Шираку на земле.
Вдруг он услышал, что кто-то негромко, но настойчиво зовет его.
— Ширак! Ширак!..
Он оглянулся: кругом никого. Чуя недоброе, он остановил коня и посмотрел в лицо Фароат. Увидел большие, устремленные на него глаза. Они все еще сияли от великого чувства любви, но уже темнели от великого чувства боли.
— О Ширак… — прошептала Фарсат, не отрывая взгляда от лица пастуха. Полудетские губы массагетки застыли в улыбке смерти.
Тяжелые тучи окутали голову Ширака. Пастух забыл обо всем, что было. Пастух не думал о том, что будет. Пастух не понимал, зачем он тут, в этих диких зарослях. Непонятная сила влекла его в просторы пустыни. Ширак тревожно обонял воздух, ловя запах дыма и войлока. Он шел вперед без остановки. Когда он потерял коня, Ширак не заметил. Но безмолвное существо, которое он держал в руках, прижимая к груди, смутно напоминало «оленю» о чем-то светлом, поэтому хорезмиец не расставался с ним и нес его, не зная усталости.
Наконец Ширак выбрался из болот и очутился среди родных песков. Тут он упал. Тут и подобрали его «олени», в небольшом числе уцелевшие после первой битвы с персами.
Сохраб рухнул на колени перед сыном. Долго длилось молчание. За это время успело бы свариться мясо в котле.
— Разъедините их, — просипел Сохраб.
Воины осторожно взяли Фароат за плечи, но тело женщины словно приросло к груди Ширака.
— А-а! — хрипло закричал Сохраб. — Их пробила
Все оцепенели. Если бы тут был Кунхаз, он сложил бы песню о двух влюбленных сердцах, которые пронзила одна стрела. Но дети пустыни, скупые на слова и чувства, сурово молчали.
— Погребем и-х так. Ройте яму, дети… — Сохраб лег ничком на песок, закрыл руками седую голову. — О Ширак! Ослабела твоя могучая шея, размякли плотные икры… Боги, за что вы наказали Сохраба? Все на земле возвращается обратно, только сын не вернется!
И в это время Ширак слабо застонал.
— Жив!
Старик бросился к Шираку, бережно снял тело Фароат, осмотрел рану сына. Если бы перс целился немного выше и в сторону, стрела попала бы прямо в сердце Ширака. Молодого хорезмийца спасли добрые духи: наконечник только поцарапал ребро и разорвал мускулы на левом боку, значительно ниже плечевого сгиба.
— Жив!
Сохраб подпрыгнул, как ребенок, опустился на колени и перевязал рану обрывком своего хитона. Торопливо порылся в сумке на поясе, вынул узелок, высыпал в дорожную чашу толченые травы пустыни. Из полупустого меха налили воды. Сохраб размешал снадобье, вода потемнела. Клинком разжали Шираку зубы, влили в рот лекарство. Ширак не шевелился.
Сердце человека на грани жизни и смерти — это кусок угля, в котором едва светится крохотная точка огня. Раздуют огонек — пламя разгорится снова, не успеют — погаснет навсегда. Кто поможет в это страшное мгновение?
Язычник Сохраб мало почитал своих богов, при неудачах гневно топтал ногами глиняные изображения Митры и Анахиты, но сейчас то неведомое и грозное, что нависло над Шираком, повергло кочевника в трепет. Старик, холодея при мысли, что сердце сына вот-вот остановится, отчаянно воззвал к богам. Он пал на колени, протянул к небу ладони, запричитал на двух низких нотах гортанно и ритмично:
— О Митра, о Митра, о Митра. Мой сын умирает, мой сын умирает, мой сын умирает. Ослепи духа смерти, ослепи духа смерти, ослепи духа смерти… О Атар-огневержец, мой сын умирает, мой сын умирает, сожги духа смерти… О Анахита, мой сын умирает, мой сын умирает, поглоти духа смерти… Духи песка, духи трав, духи камня, мой сын умирает. Отгоните духа смерти, отгоните духа смерти!
Ширак был неподвижен.
— Вина, — угрюмо бросил Сохраб, рукавом отирая потное лицо.
Один из массагетов отстегнул от пояса обшитую войлоком бронзовую флягу. В рот Ширака влили крепкого вина. Пастух не подавал признаков жизни. Снова зазвучали над барханом заклинания, тоскливые до слез:
— О Митра, о Митра, о Митра…
Наконец вино и лечебные травы сказали свое действие. Ширак задышал свободно, зашевелился и открыл мутные глаза.
— Дитя… — Сохраб снял с ног Ширака ободранные сапоги и приложился к его узким грязным ступням. Он целовал эти ноги, обливая их слезами; сородичи не узнавали вождя, но никто не смеялся.
— Жив будет. — Сохраб оскалил крепкие зубы. — Кто, получив рану, четыре дня не пил, мяса не видел и все-таки выбрался из болота, тот не умрет, дети. Рана Ширака вот как мала! — Сохраб показал перстами. — А сам он вот как велик. — Сохраб широко развел руками. — Жив будет!