Тропою грома
Шрифт:
— Что с тобой, дочка?
— Ничего.
— Скажи мне, девочка, ведь я твоя мать.
— Ничего со мной нет.
— Кто-нибудь в Большом доме тебя обидел?
— Нет.
«Что же могло так расстроить ее?» — недоумевала старуха.
— Может, тут мужчина замешан? А? Ты попала в беду?
— Нет, мама.
Как же матери утешить свое дитя, не зная, что его удручает? Сердце у старухи заныло. А вот Фиета знает, чем удручена ее дочка…
— Я ведь твоя мать, девочка. Я больше Фиеты имею право знать, что с тобой случилось? Ведь я твоя мать. Я носила тебя под сердцем. — На глазах у нее заблестели слезы.
Мейбл посмотрела на мать взглядом, в котором было
— Дорогая моя мама, — печально шепнула Мейбл и поцеловала мать. — Ничего со мной не случилось. И ничем ты не можешь мне помочь, ни ты, ни даже Фиета. Я и ей ничего не говорила. И не бойся, я не беременна и ничего страшного со мной не будет.
Она снова поцеловала мать и вышла. В первой комнате Ленни, занятый своими мыслями, пил кофе. Мейбл помедлила, потом положила руку ему на плечо.
— Проводи меня немножко, Ленни. Хорошо?
Ленни взглянул на нее и заметил наконец, что она чем-то расстроена. Он отогнал свои мысли и встал из-за стола.
Старуха видела в маленькое оконце, как они вышли из дому и пошли по Большой улице. Безотчетный страх сжал ее сердце. Она подавила рыдание, быстро отошла от окна и принялась за уборку.
— Тебя что-то беспокоит, Мейбл? — спросил Ленни, искоса поглядывая на сестру.
— Да, — коротко ответила она.
— Ты хочешь что-то мне рассказать?
— Нет.
— Не про того ли белого, о котором ты говорила?
— А я разве о нем говорила?
— Да. С какой он фермы?
— Он не здешний, Ленни. Он англичанин, и он уже уехал к себе в Англию. И он со мной любовь не крутил, Ленни, и ребенка у меня не будет.
— С тобой и правда что-то неладно, Мейбл.
— Я уже не девочка, Ленни. Фиета права. — И шепотом, словно думая вслух, она добавила: — Уж лучше бы он изнасиловал меня.
Ленни повернул голову и пристально поглядел на нее.
— Нет. Так лучше.
— Ты не понимаешь.
— Я все понимаю. Он открыл тебе новый мир. Он показал тебе мир, где люди не проводят всю жизнь в работе, где у них находится время и посмеяться и потанцевать, где едят вкусно и досыта, и где много еще есть такого, о чем тут, в Стиллевельде, можно только мечтать. Я видел кусочек этого мира, конечно, он лучше того, в котором мы живем, однако есть в нем еще и другая сторона, о которой я тоже мог бы тебе порассказать…
— Нет, нет, Ленни. Ты не понимаешь. Сначала, правда, все было так, как ты говоришь, но потом стало совсем по-другому… Я даже сама не понимаю… Я не умею объяснить… Вы с проповедником умеете так говорить, что слушаешь вас и как будто видишь то, о чем вы говорите, а я так не умею. Но я все-таки тебе скажу, ты, может быть, поймешь. Этот белый показал мне, Ленни, что я не хуже других, не хуже, например, Сари Вильер. Словами он мне этого не говорил. А это было в том, как он себя вел, как на меня смотрел, как улыбался. Даже в том, что мы никак не могли столковаться, потому что он говорил по-английски, а я на африкаанс. Вот… Попробуй я это сказать матери или еще кому, они решили бы, что я сумасшедшая. Но я-то теперь знаю, только что толку? Делать я ведь все равно ничего не умею… Ты умеешь, а я нет. Вот ты учишь в школе, а я не могу. Вот я и решила уехать. В другом месте мне будет легче.
— Я понимаю… — нерешительно начал Ленни.
— Да, ты должен понять, — настойчиво сказала она.
— Я понимаю, что с тобой делается, Мейбл, но я не уверен, что это правильный выход, — уехать отсюда. Куда ты поедешь и как ты будешь жить?
Мейбл помолчала, напряженно обдумывая ответ. Она хорошо знала, что хочет сказать, но так трудно было подобрать слова.
— Понимаешь, Ленни, внутри-то я свободная женщина, а снаружи — раба, но и та и эта — я. Мне надо сделать так, чтобы между ними обеими было согласие. Если б он взял меня с собой, это было бы легко, мне помогла бы любовь. А теперь я должна добиваться сама, и потому мне нужно уехать. Пойми меня.
— Куда ты хочешь ехать? — спросил Ленни.
— В Кейптаун.
— Ты твердо решила?
— Да.
Дальше они шли молча, пока впереди не показался Большой дом.
— Хорошо, — сказал наконец Ленни. — Чем я могу тебе помочь?
— Дай мне денег на дорогу.
— А как же мать?
— Я не могу ей сказать, Ленни. Уж ты ей сам объясни, когда я уеду. И не покидай ее, Ленни. Она старенькая.
— Когда ты хочешь ехать?
— Вечером есть поезд. Мать будет в церкви. Соберу вещи и пойду на станцию.
— Я дам тебе адрес одной девушки в Кейптауне, она поможет тебе устроиться.
— Это той, что на карточке?
— Да.
— Не нужно, Ленни, спасибо.
— Почему?
— Так, не хочу, но тебе спасибо. Ты хороший брат.
— Сколько тебе нужно денег?
— Фунт, если можешь.
— Фунт мало. Возьми хотя бы два. Я только что получил деньги из Отдела образования. Они переводят мне шесть фунтов в месяц. Я буду ждать тебя дома. Провожу тебя до станции.
— Нет, Ленни, я лучше пойду одна. И мне не хотелось бы, чтобы ты был дома, когда я стану собираться.
— Но почему?
— Так мне легче будет. И постарайся рассказать маме так, чтобы она поняла… Прощай, Ленни. — Она торопливо обняла его и убежала.
Ленни поглядел ей вслед, потом медленно повернул и зашагал назад. Он думал о Мейбл и ее печалях. Но эта мысль только стороной задевала его. Ибо он в то же время думал о белой девушке, которую звали Сари Вильер. Всю ночь он видел во сне ее лицо. Вот она окликает его. Говорит с ним. Смеется. Молчит и смотрит серьезным, строгим взглядом. Капризно хмурит брови. Ему казалось, что он всю жизнь ее знал. Что он играл с ней ребенком, рос с нею вместе. Что они так хорошо понимают друг друга, как редко кто из людей.
Но все это ни к чему. Она белая, а он цветной. Этого изменить нельзя. Глупо ему и думать о ней. Мысли о ней, встречи с ней — ни к чему это не приведет, разве только к катастрофе. Как это Мако сказал в тот вечер у Финкельберга? Что-то вроде того, что в расовых предрассудках отражен самый низкий уровень человеческого сознания. Возможно. Но расовые предрассудки существуют, и никуда от этого не уйдешь. Жить приходится в обществе, а общество сейчас именно так устроено. Мако говорит — надо бороться до тех пор, пока равноправие рас не будет признано всеми. Говорить-то легко, делать — потруднее… А кроме того, ему хочется жить, смеяться, быть счастливым. Да, конечно, он хочет быть полезным своему народу, но он хочет и личного счастья. И потом, для того чтоб быть настоящим борцом, нужно ненавидеть тех, с кем борешься. А ему чувство ненависти до сих пор было чуждо. У него нет ненависти к белым. Только иногда, когда они чем-нибудь его ущемляли, он на короткое время ожесточался против них. Но потом это проходило, и ему уже не хотелось ни с кем бороться. Во всяком случае, так бороться, как того требовал Мако. Может быть, это потому, что он цветной, а не чистокровный африканец? Как это говорил Мако? Цветные живут между двух миров. Но вчера вечером, сидя рядом с Сари Вильер, он совсем не чувствовал себя посторонним, живущим между двух миров. Она была для него своей.