Трясина.Год Тысячный ч.1-2
Шрифт:
– Илария, вы ведь послушница, верно?
– спросила она, окинув взглядом её серое бесформенное платье и такую же косынку, скрывавшую волосы. Затем госпожа Коттопаола заглянула в корзину, и её верхняя губа слегка скривилась, выражая то ли жалость, то ли брезгливость.
– Ну что ж, идём.
Потом они сидели в рабочем кабинете, освещённом газовой люстрой. Госпожа Коттопаола оформляла документы - перо-самописец, поскрипывая, так и летало по бумаге. Профессиональная чиновница.
– Твой ребёнок?
– спросила вдруг госпожа Коттопаола, не отрывая глаз от бумаг.
Не получив ответа, она подняла голову и так и впилась в Иларию своими глазами-булавками. Та, опешив, молчала. Вопрос застал её врасплох.
– Ишь ты, краснеет, как невинница на сеновале, -
– Раньше надо было краснеть. Теперь чего уж...
Она вновь склонилась над бумагами, перо её заскрипело.
– Как, в монастыре?! Ну, дела. Куда мир катится?
– приговаривала она, заполняя формуляры.
– И кто у вас там такой прыткий? Небось, какой-нибудь дьячок смазливый? Или это был садовник? Может, истопник? Ай, безобразники... А игуменья ваша просто ангел, я скажу. Я б на её месте вытолкала тебя взашей, так-то, милочка. Ай, ладно, ладно. Не моё это дело.
Илария молчала, кусая губы. Знала бы эта курица, кто отец ребёнка. И кто его мать. Игуменья сказала: 'Избавься!' От матери уже избавились. Ковёр в келье был залит кровью. И софа, обтянутая синим бархатом, тоже. На софе лежало тело, завёрнутое в окровавленную простыню.
– Я не рожала этого ребёнка, отче. У меня никогда не было детей. Но они хотели, чтобы я убила его, - говорит Илария. Голос её звучит слабо.
– Отче. Что я тебе за 'отче'. Ещё столпником назови.
Локис. Чёрный Шаман. Глядит на неё, незлобливо посмеиваясь. Он говорит на 'порченом ромейском'. Знает откуда-то. Его Илария не боится. Хотя для местных, семгальцев, он исчадие ада. Как и все люди Топи. Шаман выглядит стариком. Его волосы, некогда белые, сделались серыми. У него усы и бородка, а лицо гладкое, без единой морщинки. И глаза цвета олова. Ромейцы тоже рождаются со светлыми глазами, а после радужка темнеет от грехов. А по смерти глаза снова становятся чистыми. Лишь младенцы да мёртвые у нас без греха. Склонившись над Иларией, шаман кладёт ладонь ей на лоб. Пальцы его правой руки касаются её запястья. Прикрыв глаза, он вслушивается в биение её жизни. Слабое, слишком слабое. Живи Илария на большой земле, давно б уже преставилась. А тут держит Грёза. И обещание. Не умереть без исповеди.
– Отче, я согрешила, - шепчет Илария.
Шаман кивает.
– Знаю. У игуменьи кошель стянула. Ничего, не обеднела она. Зато зла была, как чёрт. За грош удавится.
Шаман смеётся. И откуда только знает? Она ему не говорила... Жаль, Локис не может принять у неё исповедь. Он не священник, и он служит иным богам. А игуменья и вправду не обеднела. В её келье столько золота. Не меньше, пожалуй, чем в Соборе Всех Праведных, что в городе Нир. И роскошная мебель, обитая бархатом, и газовые светильники под потолком, и ценный ковёр, в котором нога тонет по самую щиколотку... Ковёр, впрочем, был безнадёжно испорчен. Они бросили на него окровавленный труп, когда вошли. Потом, правда, тело перенесли на софу. По требованию Алаиса. Он тоже там был. Сидел на краю софы рядом с покойницей, и вид у него был совсем не царственный - одежда изодрана и забрызгана грязью, волосы в беспорядке, сам белый, как смерть. Будто он стоит на эшафоте, и палач вот-вот явится.
А потом в келью вошла Августа. На ней был дорожный плащ, под которым виднелось белое, расшитое золотом платье со стоячим воротом. Её лицо под слоем белил напоминало маску. Илария так и не поняла, красива Августа или нет. Трудно разобрать, слишком много краски. И она была очень невысокого роста. Это особенно потрясло Иларию. 'Не думала, что она такая маленькая', мелькнуло у неё тогда. Не то чтобы карлица, но точно не больше гуля. Наверное, на троне она кажется высокой. Стоит выпрямившись и положив руки на подлокотники - и никто не догадывается, что у неё под ногами скамейка, тщательно задрапированная краями длинных одежд. Обман. Повсюду обман.
– Ты чувствуешь боль?
– спрашивает шаман.
– Нет, отче.
Только усталость. Смертельную
Уходя, Илария оставила начальнице приюта горсть монет - 'за беспокойство'. Так было принято. У неё оставались ещё деньги. Немного. Долго не протянуть. Что делать дальше, Илария не знала. Идти ей было некуда. Все её родственники давным-давно в могиле. В обитель она тоже не вернётся. Там игуменья, которая убивает детей. Пожалуй, самым правильным сейчас было бы умереть. Броситься в реку с высокого моста. Или тихо удавиться где-нибудь в боковушке. Но сначала нужно поесть. У неё второй день маковой росинки во рту нет. И не спала она уже несколько ночей подряд. Да, первым делом поесть и поспать. А там и умереть можно.
Илария остановилась в местной гостиничке - недорогой, но довольно сносной. Услужливая горничная провела её в комнату наверху. Там пахло деревом, свечным воском и свежим накрахмаленным бельём. На полированном ночном столике лежала пухлая книжица в кожаной обложке: 'Реченья Праведников'. На стене, оклеенной серебристо-голубыми обоями, красовалось выцветшее прямоугольное пятно - наверное, совсем недавно тут висел портрет Императора Сильвирия. Почил Император, убрали портрет. Скоро повесят новый. Нетрудно догадаться, чей. На этот портрет придётся извести уйму белил - всё должно быть, как в жизни... Илария велела принести ей в комнату обед - отварное мясо, горячий хлеб, запечённые овощи и красное вино, разбавленное родниковой водой. Надо поесть напоследок как следует. Отпустив горничную, Илария сбросила башмаки и, не раздеваясь, улеглась на кровать. Глаза её закрылись сами собой. Кошка-Дрёма, добрый косматый зверь из старинной сказки, подкралась неслышно, опустила тяжёлую мягкую лапу на веки. Усни. Усни. Умри...
– Игуменья сунула мне в руки ребёнка, отче. Мне показалось вначале, что это просто кукла. Восковая кукла, завёрнутая в обрывок порфирового плаща. Её опоили красавкой, чтобы она не кричала. Я стояла там и всё видела. Вошёл палач, и солдаты с ним. В жаровне были раскалённые прутья. Ковёр был залит кровью, и на него падали угли из жаровни...
– Сдался тебе тот ковёр. У игуменьи ковров этих полный короб. Не обеднеет.
Шаман кладёт её безвольную руку поверх одеяла. Поднимается со скамейки, придвинутой к изголовью постели. Сейчас уйдёт. Постойте, отче, я ещё не всё сказала!..
– Она явилась мне тогда во сне, отче.
– Эгли, - произносит он спокойно.
– Её зовут Эгли. Белая Волхва.
– Она мне сказала - не бойся. В Семгалене, в Северной Топи, Грёзу свою найдёшь.
– Ты нашла свою Грёзу, Илария.
– Но мне нужен лишь исповедник!
Шаман молчит, покачивая головой. Потом говорит, улыбаясь:
– Скоро, Илария, скоро. Исповедник уже в пути. Он будет тут со дня на день. Я говорю.
– Я дождусь, отче. Дождусь, - отвечает она еле слышно.
Шаман уходит. Две гончие Аннвинн лежат у порога и глядят на неё глазами праотцев.
Асмень - Гость
Плотина у двух водяных мельниц была едва ли не самым гиблым местом в Асмени. Река Немирка несла свои воды вдоль городских скотобоен, бань, мясных и рыбных рынков, ночлежных домов, кожевенных мастерских и винокурен, вбирая в себя всю грязь и нечистоты большого города - одного из самых крупных в провинции. Всё это непотребство оседало на дне рукотворной запруды, разлагаясь и отравляя миазмами близлежащие кварталы. Вода в запруде была сернисто-мутной, как в омутах Преисподней, а у самой плотины нечистые потоки завихрялись в бурлящие водовороты, закипая буроватой пеной.