Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Но викария из Арбеа, которого клерикалы считали либералом и сумасшедшим, Тельягорри уважал. Этот викарий имел обыкновение, получив свое жалованье, разменивать его на серебро и насыпать посреди стола кучу монет, куча получалась небольшая, потому что жалованье было невелико. А затем каждому, кто обращался к нему за помощью, викарий, предварительно поворчав на просителя как следует, попрекнув пороками, а иной раз и оскорбив, выдавал по своему разумению; когда в середине месяца куча монет исчезала, он принимался раздавать кукурузу или фасоль, по-прежнему браня и оскорбляя просителей.
Тельягорри говорил:
— Он не то что наши здешние священники, им бы только жить побогаче да подношения хорошие получать.
Неуклюжесть, отличавшая Тельягорри, когда он изъяснялся по-испански, уступала место легкости, быстроте и остроумию, стоило ему только перейти на баскский. Тем пе менее он предпочитал говорить по-испански, так ему казалось изысканней.
Любое слово звучало остротой в устах этого старого болтуна; если мимо таверны проходила хорошенькая девушка, Тельягорри так смачно причмокивал, что все покатывались со смеху.
Сделай это кто-нибудь другой, он показался бы пошляком и грубияном, но у Тельягорри все выходило иначе; старик обладал врожденными изяществом и деликатностью, которые спасали его от грубости.
Тельягорри был также сочинителем куплетов и, когда напивался, сам же и пел их, хотя и скверно, неблагозвучно, зато вкладывая в слова бездну лукавства.
Две его любимые песенки были гибридами баскского и испанского языков; переведенные буквально, они не имели особого смысла, но в его исполнении значили все. Одна из них, вероятно, придуманная им самим, звучала так:
Пускай он сержантом будет — Сержанту везде почет, Сержант за счет королевы И кофе и водку пьет.В устах Тельягорри это означало, что кругом одни мошенники.
Вторую песню старик приберегал для торжественных случаев, и начиналась она так:
Проси прощенья, Манолита, В обиде на тебя Хуан.Пропев эти слова, Тельягорри отвешивал комический поклон и продолжал гнусавым голосом:
Не оскорбляй его презреньем, Он еще бодрый старикан.А затем добавлял, как важное заключение к сказанному ранее:
Не подражай Наполеона Неосмотрительным шагам.Понять, каким неосмотрительным шагам Наполеона не должна подражать Манолита, было нелегко. Манолита, по всей вероятности, не имела даже самого отдаленного представления о существовании героя Аустерлица, но это обстоятельство не мешало песне в устах Тельягорри звучать очень мило.
Для тех минут, когда Тельягорри бывал под хмельком или совсем пьян, он имел в запасе еще одну песню; в ней воспевалось Вергарское соглашение{138}, и завершалась она так:
Да здравствует Эспартеро{139}, Да здравствует королева!{140} А мать ее, старая ведьма, Скорей бы она околела!Нелестное пожелание, адресованное матери Изабеллы II, свидетельствовало о том, что ненависть к Марии-Христине проникла даже в самые глухие уголки Испании.
ГЛАВА IV,
в которой речь идет о благородной фамилии Оандо
Возле большой дороги, у въезда в новый город и, следовательно, за пределами каменной стены, стоял самый старинный и аристократический дом Урбии — дом Оандо.
В течение долгих лет Оандо являлись единственным знатным семейством города; в отдаленные времена они были крупными землевладельцами и основателями капелланий, затем превратности судьбы и гражданская война уменьшили их доходы, а прибытие в Урбию других богатых семейств лишило Оандо того полного превосходства, каким они ранее пользовались.
Дом Оандо стоял не у самого большака, его отделял от дороги обширный сад, в котором возвышались, как стражи, шесть замечательных лип. В промежутках между толстыми стволами этих деревьев росли старые розовые кусты; весной их украшенные цветами ветви напоминали гирлянды.
Куст вьющихся чайных роз разбросал свои побеги по фасаду дома и увивал его, словно виноградная лоза, придавая древнему зданию изящность и легкость. Кроме роз, в саду, с той его-стороны, которая соединялась с огородом, росли еще, небольшой рощицей, сирень и бузина. В апреле и мае они зацветали, и тогда благоухающие белые соцветия перемешивались с лиловыми гроздьями.
На фасаде родового жилища, над большим центральным балконом, красовался фамильный герб из красного песчаника; на нем были высечены барельефные изображения двух волков на задних лапах с отрубленными человеческими руками в зубах, и мощный дуб. На языке геральдики волк знаменует жестокость, дуб — почтенную древность.
Судя по геральдическим знакам семейства Оандо, это был древний род, лютый со своими врагами. Если верить некоторым старым преданиям, герб сообщал чистейшую правду.
Задняя кирпичная стена дома, с застекленной верандой, рамы которой совсем почернели, выходила на овраг; за оврагом поднималась гора, согласно данным географической карты провинции, — высотой в две тысячи футов; внизу, на склонах ее, было разбросано несколько крестьянских усадеб; выше, на скалах, почти лишенных растительности, кое-где виднелись дубы и рощицы поддуба.
Семейство Оандо состояло из матери — доньи Агеды и двух ее детей — Карлоса и Каталины.
Донья Агеда, женщина хрупкая, болезненная, фанатически религиозная, была очень слабохарактерна и по части домашнего хозяйства вечно находилась в подчинении у какой-нибудь старой служанки, а по духовной части — у своего духовника.
В ту пору духовником ее был молоденький священник по имени дон Феликс, человек с виду спокойный и мягкий, который, однако, под плащом евангельской кротости скрывал туманные мечты о власти.