Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Алехандро Добон, молодой писатель, приехавший с юга, только что отбыл военную службу. Он знал французский язык и где-то познакомился с сочинениями Ницше;{214} стоило только в интеллигентном кругу заговорить о творце «Заратустры», как Алехандро тут же пускался толковать и защищать его взгляды. Покров таинственности окружал этого немецкого автора и вызывал к нему особый интерес. Имя Ницше лишь совсем недавно замелькало на страницах печати, которая изображала писателя каким-то монстром. Молодой журналист заимствовал у любимого автора рассуждения о культе силы и жестокости, делая из них излишне смелые и несколько нелепые выводы. Высокий, с длинным лицом и маленькими усиками, Добон обладал громким зычным голосом и чем-то напоминал солдата.
Эмилио Агилера, школьный преподаватель и журналист-сатирик, был большим балагуром. У него была круглая голова, живые блестящие глаза, маленький нос и толстые губы. В газете он вел отдел юмора, отличавшийся подлинным остроумием; однако шутки Эмилио становились более эффектными, когда вы слышали их из уст автора и видели при этом его самого.
Бесшабашный и смелый Гольфин был человек невысокого роста с изможденным, костлявым, словно череп, лицом, светлыми волосами, похожими на паклю, крупной челюстью и большими желтыми зубами, как у англичан на карикатурах. Своей живостью и бесстыдством он напоминал обезьяну. Гольфин отличался предприимчивостью и трудолюбием; он перевел с французского несколько мелодрам, которые не без успеха шли на сцене, писал и издавал частями роман: главы его он удивительно ловко компоновал из литературных произведений, выходивших в различных газетах. Гольфин не знал, что такое угрызения совести, и старался устроиться в жизни любым способом, не стесняясь в выборе средств.
Театральный и музыкальный критик Эдуардо Ларрага, человек бездушный и недоброжелательный, был похож на дрожащего при виде жертвы коварного паука. Он даже по ошибке никогда не сказал ни о ком доброго слова. Если случайно с его уст срывалась похвала, он тотчас угрюмо замолкал, исправляя свою оплошность. Этот критик зарабатывал деньги там, где не каждому удается, и жил на широкую ногу. В остальном он не был щепетилен. Ему было вое равно — хвалить или ругать: все определялось его личной выгодой.
— Как вы, однако, хвалите пьесу Икс, дружище!
— Так надо. Хотя я, конечно, знаю, что она отвратительна.
Ларрага пользовался в своих критических суждениях весьма неделикатными приемами. Порою он заявлял:
— Господин Икс уверял меня вчера, что книга Игрека — самое ужасное из того, что написано за последние годы.
Это было тем более нетактично, что подобный разговор действительно имел место, а Икс и Игрек — оба считались друзьями Ларраги.
Администратор редакции дон Бони был доверенным лицом политического деятеля, содержавшего газету. Этот дон Бони носил белую бороду веером, щеголял в светлых костюмах с иголочки и курил сигареты через длинный мундштук. Когда его покровитель находился в оппозиции к правительству, дон Бони занимал лишь должность администратора газеты «Эль Мундо», но стоило оппозиционной партии прийти к власти, как он немедленно получал высокий пост.
За оформление газеты отвечал Паскуаль Фолгейра, толстый коренастый человек с широким лицом и головой, сплющенной в форме груши. Вечно угрюмый, себялюбивый, неотесанный Фолгейра отличался удивительным свойством: он не умел выразить на бумаге даже простейшую мысль. Несколько строчек самого обычного текста заставляли его изрядно попотеть. Фолгейра владел искусством размещать газетный материал, делать его броским, снабжать выразительными заголовками и, отлично разбираясь в людях, знал цену каждому сотруднику редакции. Он восседал за невысоким, заваленным листами бумаги и гранками столом в маленькой комнатке, священнодействуя красным и синим карандашами и бечевкой, с помощью которой измерял колонки и рассчитывал, сколько места в номере занято и сколько осталось. Перед ним всегда стояла чашечка кофе и рюмка коньяку, в уголке рта неизменно была зажата сигара. Разговаривая, Паскуаль безбожно бранился.
Карлос свел дружбу с сотрудниками газеты. Он не корчил из себя бывалого литератора — этого они бы ему не простили — и не был настолько циничен и нагл, чтобы похваляться тем, чего он не написал.
Он не спешил выступать со статьями, боясь обнаружить свою неумелость, и некоторое время работал репортером, познавая секреты ремесла. Потом стал помощником Фолгейры, который с ним не церемонился.
— Если вы литератор, зачем лезете сюда? — грубо спрашивал он.
— Послушайте, мне нужно как-то жить. Почему здесь нельзя работать?
— Потому что здесь пишут левой ногой, — внушал новичку Фолгейра, умышленно стряхивая ему на костюм пепел с сигары.
Карлос терпеливо сносил издевки и тяжелый характер Фолгейры. Иногда этот субъект напивался и становился еще более грубым и безжалостным, чем обычно. Чтобы снискать расположение своего шефа, Карлос несколько раз приглашал его в таверну пообедать, хотя своей неопрятностью, невоспитанностью и развязностью Паскуаль вызывал к себе отвращение. За столом он хватал лучший кусок, трогал хлеб руками, выбирая помягче, и вытирал пальцы о скатерть. Фолгейру долгое время считали незаменимым и мирились поэтому с его хамским поведением: однако когда администратор дон Бони понял, что на его место можно посадить Карлоса, он весьма любезно отделался от Паскуаля.
Отныне Эрмида стал получать сорок дуро в месяц. Он находился в редакции с одиннадцати вечера до четырех-пяти часов утра, орудуя унаследованными от Фолгейры карандашами и бечевкой. Домой он возвращался на рассвете. Если возникали трудности с печатанием, Эрмида спешил в типографию, находившуюся на соседней площади. Он уже довольно хорошо разбирался в типографских премудростях: в делах практических у Карлоса хватало сообразительности. Теперь он уже не мог регулярно ходить в налоговое управление, потому что днем должен был спать. Его считали приличным журналистом, исполнительным и серьезным; дон Бони переговорил о нем со своим высоким покровителем, а этот видный политик и владелец «Эль Мундо» замолвил словечко за Карлоса, и того освободили от обязанности сидеть в присутствии, одновременно с этим повысив в должности и введя в штат министерства финансов. На двух службах он зарабатывал восемьдесят дуро в месяц.
X
Донья Антониа решила, что карьера ее сына началась. Оставалось только следить за ней и направлять ее по верному руслу. Нежное деревце надо вовремя подстригать и очищать от ненужных побегов. Энергичная женщина сочла необходимым перебраться с пятого этажа на второй того же дома. Новое жилье стоило восемнадцать дуро в месяц. Семья заняла квартиру, купила в рассрочку кое-какую мебель и обставила гостиную. На почетном месте, прямо над софой, висел портрет деда, бригадного генерала дона Антонио Гонсалеса де Вильялобос, с усами и эспаньолкой. Он служил семейству путеводной звездой, по которой следовало неустанно сверять курс. Лучшие комнаты были отведены под спальню и кабинет молодого Эрмиды. Мать и сестры, в особенности старшая, Аделаида, жили только ради Карлоса и думали лишь о его будущем.
Карлос постепенно расширял круг знакомств среди политических деятелей и журналистов. Он был ловок и вел себя скромно, поэтому его принимали за доброго и сердечного юношу. Отлично умея держать нос по ветру, Эрмида и на службе и вне ее прикидывался человеком бескорыстным, беспечным и с ленцой. Он разыгрывал из себя литератора, вынужденного заниматься ремеслом, которое не слишком подходит тому, кто наделен талантом и воображением. В глубине души он испытывал безграничное отвращение к сочинительству и столь же сильное влечение к политическим интригам и житейскому успеху. Занятие литературой казалось ему бесполезной тратой времени, но он старательно делал вид, что любит ее. Дома он говорил откровенно только с матерью. Положение в обществе! Добиться прочного положения, вращаться в среде богатых и знатных людей — вот что составляло его идеал.