Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Доктор Гевара считал себя злейшим врагом всяческих преувеличений и гипербол. Над его страстью к ясности и точности посмеивались все, кому не лень.
Однажды — потом этот случай стал предметом многочисленных шуток — он долго спорил с неким Агилерой, журналистом и школьным преподавателем латинского языка и литературы. Агилера, придя на очередное сборище, объявил:
— Я немного запоздал: остановилась конка. На улице Алькала между Пуэрта-дель-Соль и церковью Сан-Хосе скопилось — чтобы не соврать — не меньше трехсот конок.
— Триста конок? Полно, это невозможно! — возразил врач.
— Почему?
— Потому что этого не может быть. Какова, по-вашему мнению, длина конки?
— Не знаю. Наверно, четыре-пять метров.
— Хорошо. Предположим, пять. Триста, умноженные на пять, тысяча пятьсот. Добавьте к этому по два метра на мулов между вагонами, вот вам еще шестьсот. Тысяча пятьсот плюс шестьсот составят расстояние в две тысячи сто метров. А между Пуэрта-дель-Соль и Сан-Хосе нет и шестиста.
— Хорошо. А теперь предположим, что я сказал иначе: «Стояло тридцать конок», — с заметным раздражением отозвался Агилера.
— Ну уж нет! Как можно спутать тридцать с тремястами? Для этого нужно быть слепым.
— Но ваш расчет неверен, — ехидно вставил Мануэль Филиппинец. — Вы не приняли во внимание, что на улице Алькала две колеи.
— Верно. Вы правы. Но и в этом случае на расстоянии, о котором говорит Агилера, не могут разместиться триста конок.
И тут, невзирая на насмешливое равнодушие окружающих, врач снова пустился в долгие, нудные подсчеты.
Ополчался доктор Гевара и на всяческие фантазии.
— Долой пустословие и теории, построенные на песке, — говаривал он. — Факты и только факты. Вы верите в то-то и то-то? Ну и что из того, что вы верите? Какое это имеет значение? Вы это видели? Убедились в этом? Не говорите мне, что вы в это верите, — такой довод для меня ровно ничего не значит.
Журналист Эдуардо Монтес Пласа был тощий человек с черными усами и маленьким лбом. Дон Хуан Гевара ему не симпатизировал. «Этот человек не внушает доверия, — уверял он, — он — порядочная дрянь; ну, не дрянь, так дрянцо». Хотя с мнением его никто не соглашался, — журналисты считали Пласу веселым, беззаботным и добродушным человеком, — диагноз доктор Гевара поставил совершенно точный. Монтес Пласа был интриган, ловкач и бездельник, прикрывающий свой эгоизм притворной веселостью и вполне способный обмануть друга и сотоварища. Под маской беззаботного представителя богемы скрывался человек завистливый и тщеславный. Монтес Пласа постоянно выказывал скептическое равнодушие к политике и проблемам эпохи, хотя выдавал себя за искреннего демократа. Трудно понять, как ему удавалось прожить самому да еще кормить семью. На нищенское жалованье журналиста невозможно было свести концы с концами, но у Пласы, без сомнения, были какие-то тайные корни, питавшие его бюджет. Считалось, что он опекает молодых журналистов, юных птенцов прессы, но это было не так: скорее всего, он использовал их в своих карьеристских целях. Монтес Пласа уверял, что его естественное призвание — бродяжничество, но теперь ему уже не стать истинным, законченным бродягой, а суждено оставаться лишь его жалким подобием. Он испытывает, добавлял журналист, бессмысленное желание трудиться, достичь успеха и даже славы, что, несомненно, роняет его в глазах окружающих. Если бы он ничего не делал, говаривал Пласа, его уважали бы куда больше; но стремление к труду, неспособность довольствоваться благородной ролью бездельника и бродяги полностью скомпрометировали его в глазах людей. Все это было, конечно, лишь уловкой, призванной замаскировать его тайные честолюбивые стремления.
Монтес Пласа ввел в общество дона Пако нескольких сотрудников газеты — своих «львят», как он выражался. Среди них был Эмилио Агилера, Алехандро Добон, Карлос Эрмида и Хайме Тьерри, недавно приехавший из Северной Америки молодой писатель, которому в литературных кругах прочили большое будущее.
У молодых людей имелись постоянные билеты для входа в парк. Почти все они бывали в нем очень часто, хотя многие пропускали оперные спектакли, чтобы попасть на премьеру веселой сарсуэлы{205} в другом театре, а некоторым приходилось наведываться за новостями в министерства и на центральный теле-граф.
В числе друзей Монтеса Пласы, а следовательно, и завсегдатаев компании, был Ромеро, биржевик Пепе Ромеро, воображавший себя человеком дела и, по его собственным словам, просивший у женщин только то, что они могут дать. Он готов был жить с любой бабенкой, не требуя от нее ни ума, ни добродетели, ни верности. Он полагал, что подобная позиция свидетельствует о мудрости и здравомыслии. Ромеро, или, как обычно его называли, Ромерито, считался человеком услужливым и приятным. Он был убежденным игроком на понижение. Ромерито верил, что па бирже все зависит от случая и осведомленности, и не понимал тактики банкиров и биржевиков, которые почти никогда не оставались внакладе, играя на повышение. За многие годы, проведенные на бирже, он так ничему и не научился. Гевара уверял, что с такими взглядами Ромерито никогда не сделается настоящим биржевиком. Ромеро ввел в компанию майора Лагунилью, воина, слывшего человеком смелым и грозным, но чувствительным. Это был плотный смуглый сильный мужчина; в казарме он произносил длинные речи перед солдатами, которых именовал «ребятами» и «сынками». Он воевал на Кубе и Филиппинах,{206} но ни одна пуля не задела его. Неизвестно почему, за ним закрепилась репутация героя, и кое-кто видел в нем будущего диктатора, думая, что в один прекрасный день Лагунилья совершит нечто выдающееся.
VI
Не всегда, но довольно часто, в компании дона Пако появлялся чахлый, похожий на мумию или призрак маркиз Кастельхирон, наркоман, истощенный и отравленный алкалоидом опия. Маркиз много лет прожил в Париже и там пристрастился к наркотикам. Это был тощий, бледный, как привидение, человек, с крашеной бородой и остекленевшими глазами, элегантно одетый и носивший монокль. Кастельхирон дружил с доном Пако, который глубоко уважал его.
Маркиз страдал одним отвратительным физическим недостатком, не сразу бросавшимся в глаза: в его горло была вставлена трубка, которая прикреплялась к маленькому металлическому галстуку, надетому на шею и прикрытому шелковым платком. Лет восемь — десять тому назад наркоману, заболевшему шанкром, удалили часть гортани, а для дыхания вставили после операции эту канюлю.
Маркиз-морфинист, эта несчастная мумия, говорил совсем тихо. Он уже не мог возвысить голоса, и у себя дома вызывал слуг с помощью свистка. Слуги у него были под номерами — первый, второй, третий, — и приходили на вызов в зависимости от числа свистков. О маркизе рассказывали удивительные вещи. Однажды под Парижем во время пикника он свалился в Сену; место было не очень глубокое, и приятели, изрядные шутники, видя, что голова Кастельхирона торчит над водой, не придали значения случившемуся и долго хохотали, хотя бедняга чуть не захлебнулся — вода через трубку попала ему в легкие. Когда несколько дней не было наркотиков, Кастельхирон превращался в форменный труп, разлагающийся, желтый, омерзительный. Он оживал и опять становился похож на человека лишь после того, как ему делали укол. Маркиз, всегда одетый с иголочки, неизменно стремился выглядеть на публике как можно более внушительно. На всех значительных театральных премьерах он появлялся в правой стороне партера, одинокий и торжественный. У Кастельхирона была старая преданная экономка, давно служившая у него. Она хранила морфий и, когда ее хозяин не мог обойтись без наркотика, выдавала ему очередную порцию. Пока маркиз спал, старуха неотступно присматривала за ним и, если замечала, что в глотке больного начинает булькать, вынимала трубку, чистила ее и с ловкостью хирурга вставляла на прежнее место. Этого человека постоянно подстерегало удушье, и он все время находился на грани между жизнью и смертью.
Маркиз рассказывал всякие ужасы про Париж, политический шантаж, извращенную любовь педерастов и лесбиянок. В его воспоминаниях перед слушателями отчетливо представал весь парижский свет. Он умел описывать людей и повествовать о событиях с подлинно драматическим искусством.
К компании часто присоединялся маркиз де ла Пьедад,{207} личность более чем сомнительной репутации, порою откровенно хваставшийся своими извращенными наклонностями. Этот жирный и наглый аристократ был циником. Он любил повторять:
— Вам-то легко обделывать ваши любовные делишки, а вот представьте, каково мне!
— Да, мы себе это представляем, — с комичной серьезностью отвечал Гевара.
Маркиз, крупный тучный мужчина с лоснящейся кожей и уже седой бородой, был завзятым театралом и гонялся по улицам за солдатами. На вид он казался человеком весьма решительным и смелым, что позволяло журналисту Агилере в шутку утверждать:
— Став маркизой, он не теряет мужества.
Кое-кто величал его Божественным маркизом. Думаю, что эпитет этот был подсказан слащавой риторикой д’Аннунцио{208} — маловероятно, чтоб де ла Пьедада именовали так в память божественного Аргуэльеса,{209} героя времен ныне совершенно забытых.