Турист
Шрифт:
— Какого дьявола? — Зловредный итальянец не поленился проверить содержимое ящиков, и теперь размахивал бумагами перед носом у водителя. — Не подпишу!
Кажется, чего-то не хватало. Я не слушал, моим делом было таскать груз.
— No problemо, — согласился водитель, прижимая ящик огрубелой ладонью. — Не пишешь, не грузишь. Парень, ставь ящик на место.
Я вопросительно поглядел на Примо, убедительно изображавшего человека, готового лопнуть от злости.
— Нет, грузи! — не сводя с водителя пылающего взгляда, процедил он. — Олег, бери чертов ящик!
Водитель пожал плечами, но руку так и не убрал. Пока оба спорщика мерялись взглядами, я привалился к боку фуры, гадая, сколько еще грузовиков придется разгрузить, сколько споров выдержать,
Я работал в ресторане уже четыре дня. Наутро после памятной кошмарной ночи — остаток которой, впрочем, я проспал мертвым сном — меня бесцеремонно растолкал высокий худощавый парень в светлой рубашке и брюках, и, не дожидаясь, пока я окончательно соображу, где нахожусь и почему, принялся знакомиться.
— Святая Мадонна, сколько можно спать?! — возмутился он. — Вставай, пока Папа не начал сердиться!
Остатки сна окончательно испарились. Я смотрел на него, он, бесцеремонно и с интересом, как на редкий экспонат — на меня.
— Привет, — ухмыльнулся незнакомец, — горазд же ты спать! Presto, день на дворе, приличные люди давно уже за работой! Тебя, спящая принцесса, как зовут?
— Олег, — ответил я, поднимаясь на ноги.
— Примо Манетта.
Я пожал его руку, и тут же невольно опустил взгляд, почувствовав непривычную пустоту. На правой руке у Манетты не хватало двух пальцев, но хватка была — здоровый позавидует! Парень оказался подвижный, как молния, трещал почти без умолку, и был не прочь поболтать, но, по его словам, осталось совсем немного времени, прежде чем Папа начнет сердиться.
— Папа? — уточнил я. — Чей?
— Увидишь, — пообещал Манетта. — Сперва надо тебя привести в приличный вид.
Примо принес мне комплект чистой одежды — светлую рубашку, джинсы и кроссовки — и велел одеваться быстрее, пока он ещё ждет.
— Волосы собери, — ухмыльнулся мой визави, протягивая светлую резинку. — В таком виде тебя дальше порога не пустят.
Я быстро привел себя в порядок. Манетта окинул меня удовлетворенным взглядом, и знаком велел следовать за собой. Я осторожно поинтересовался, не запрещено ли мне покидать комнату, на что парень, уперев руки в бока и сделав очень удивленное лицо — сама невинность — разразился долгой запутанной тирадой. Мол, русские горазды спать, и много о себе думают, если решили, что с ними будут сидеть дни напролет.
— Будешь приносить пользу, piccolo!
И я её приносил. По крайней мере, очень старался. В готовке я разбираюсь так же, как в бальных танцах, но меня и не подпускали к ней близко. Я наполнял солонки, протирал столы и стулья вместе с официантами, подметал и мыл пол, выносил мусор, в общем, был на подхвате. Ощущения оказались новыми. Грязной работой я раньше не занимался, и, насколько помню, не собирался, когда прилетел в Чикаго. Признаюсь, наступать на горло своей гордыне становится гораздо легче после двух ночей под открытым небом и нависшей угрозы жестокой смерти. Я чувствовал, что за мной следят, изучают, но относятся вполне мирно, даже дружелюбно. Я ни в чем не пытался разобраться и ничего не требовал. Я просто наслаждался ощущением безопасности. Я больше не умирал с голоду, находился в тепле и мог спать спокойно. Какое-то время, по крайней мере.
«Папа» Дидимо Палермо, как почти весь работающий здесь персонал, был итальянцем. Вот только в отличие от живых и проворных помощников, сеньор Палермо оказался древним, как мир, высохшим стариком с ястребиным профилем и крайне раздражительным характером. Я спросил у Примо, сколько же ему лет, и оказалось, что девяносто два. Старик по праву считался самым старым членом семейного дела. Очень скоро, буквально в первые минуты своей «работы» в ресторане, я научился избегать контакта с ним так же, как все остальные. Нарваться на плохое настроение — а в хорошем старик никогда и не пребывал — шеф-повара никому не улыбалось. Кроме того, Палермо сильно хромал, и не расставался с длинной ореховой тростью, которой довольно часто пользовался
Мистер Вителли, как и обещал, часто появлялся в ресторане, и я старался не упускать возможности поговорить с ним. Мою судьбу мы не обсуждали — Джино ясно дал понять, что скажет сам, как только придет время. Мы говорили на отвлеченные темы, и с каждым разом общение становилось всё более раскованным.
Иногда с ним появлялся незнакомый мне молодой человек, который постоянно сверлил меня мрачным взглядом, но он никогда не садился с нами за стол, дожидаясь Вителли на улице.
В целом в ресторане мне нравилось. Ребята попались хорошие, официанты относились ко мне с пониманием, я мог позволить себе пошутить и посмеяться, и чувствовал себя почти как в большой, дружной семье. Конечно, я никогда не смог бы забыть обстоятельств, при которых попал сюда, и прекрасно понимал, что картина этой дружной семьи, если вывернуть её наизнанку, обернется ночным кошмаром. Планка моих требований к людям давно упала ниже критической отметки, и я абсолютно спокойно воспринимал всё так, как оно есть. Мне нравилось быть с ними, и даже странные придирки сеньора Палермо перестали выводить из себя. Старик, казалось, не спускал с меня глаз, и не проходило и часа, как он обо мне вспоминал, нагружая новым заданием или просто одёргивая по любому поводу.
Со мной начали здороваться. Мне улыбались, я улыбался в ответ, и мне казалось, что я понравился коллективу. Я успел даже выучить несколько итальянских слов. В частности, узнал, что когда слышишь «даго», надо бить в морду, а на «гумба» можно и улыбнуться, ведь это значит, что меня принимают за клевого парня.
Я продолжал разгружать машину, как всегда, быстро, не теряя ни минуты, и думал о мистере Вителли. Я должен был относиться к нему хуже после того, что увидел, но не мог. Я не знаю, как это назвать, но это тот случай, когда между совершенно разными людьми завязывается вдруг дружба. В тот момент мне оказалось сложно определить, что нашел во мне мистер Вителли, но для меня он был в те дни, пожалуй, всем. И я, как не старался этому противиться, находил всё большее удовольствие в общении с ним. Джино был стар, опытен, и знал жизнь куда больше, чем я. Я был молод, начитан, бескомпромиссен, и поэтому нам всегда находилось, о чем поспорить. Я пытался растолковать Джино то, как должно быть, а он объяснял мне, как получается в жизни. Обычно последнее слово оставалось за мной — я был заядлым спорщиком, а Джино вздыхал и выдавал неизменную фразу: «Ты прав, бамбино, но если не изменишься, долго не протянешь».
Как-то Примо заикнулся, чтобы я поменьше спорил со стариком — сердце, сказал Манетта, у него не железное. С тех пор я начал относиться к Вителли с ещё большим вниманием, и даже соглашался с ним чаще — просто чтобы не волновать лишний раз. Я очень внимательно отношусь к людям с физическими слабостями, особенно после инсульта, перенесенного моим отцом, и инфаркта, от которого умер мой дед. Я переживаю за близких мне людей, и к замечанию Примо отнесся наверняка с большим вниманием, чем он на то рассчитывал.
— Последняя? — деловито поинтересовался Примо, заглядывая на склад. — Отлично. Идем на кухню.
Остаток вечера прошел спокойно. То есть, в привычном хаосе и спешке, но без неприятных инцидентов. Даже Папа не каркал на своих поваров, и, как ни странно, почти не придирался ко мне. Имела место занятная ситуация, когда в зале оставались последние клиенты, и мы с Примо расслабились за столом в кухне. Повара и сам сеньор Палермо тоже отдыхали, ожидая времени закрытия, когда в зал ворвался незнакомый мне мужчина и что-то коротко бросил Папе на итальянском. Старик ответил резко, и мужчина тотчас скрылся вновь. Через минуту, однако, мимо кухни стремительно прошли несколько вооруженных автоматами людей. Старик Палермо, до того расслабленно сидевший в своем кресле у двери в зал, выпрямился, свирепо сверкнув глазами. Темная трость преградила путь, а сам Папа, бросив быстрый взгляд в зал, шипящим от злости голосом осадил мужчин: