Твоя постоянная

Эсель Рене

— Зачем? Предоставишь замеры окна и скажешь, что я ослепла?

— Нет, — кашляю. — Расскажу, почему ни одной девушке в здравом уме не стоит со мной быть.

Замолкает, трясет головой, смотрит в глаза. Напряжение сменяется недоумением.

Залпом осушаю бокал. Нервно зарываюсь пальцами в волосы.

— В детстве мне казалось, что у нас идеальная семья, — перед глазами скачут давно позабытые кадры прошлого. — Большой дом, счастье. Родители любили друг друга до безумия. У меня было все. Когда сверстники в садике с завистью смотрели на мои

игрушки и вещи, я ничего не понимал. Рассказывал папе, а он просто покупал конфет или мороженое на всю группу. Но некоторые не брали. Говорили, что им родители не разрешают со мной дружить. И просили ничего не рассказывать отцу.

Марина молчит, крутит в руке бокал, разглядывает поблескивающие под водой камни. Когда тянусь к сигаретам, оборачивается и прислушивается. Чиркаю зажигалкой и растираю покрытый щетиной подбородок.

Последний раз я так много говорил о себе в восемь лет. Когда не вылезал из кабинета терапевта и учился открываться. Тогда у меня остались неприятные впечатления о процессе. Ворошить прошлое, как теребить палкой в омуте.

Кристальная поверхность покрывается мутью, а на языке оседает сырость.

Испытывал ли я облегчение от признания? Вряд ли.

А сейчас мне лучше.

— Понимаешь, я просто хотел общаться с кем-то, кроме «близнецов».

— Кого?

Заторможено смотрю в затуманенное непониманием лицо Марины. Усмехаюсь.

Боже.

За такой короткий срок она стала настолько родной, что, кажется, все знает.

— Близнецы — это Лена Соловьева, которая Шершнева, и Женя Лазарев. Они вечно вместе, не разлепишь. Еще и похожи. Я так про себя их прозвал. Наши отцы дружили в тот период.

От воспоминаний к горлу подкатывает ком.

— Не знала, — на автомате отвечает Марина.

— Я чувствовал себя третьим лишним. Маму ревновал к ним. Неважно. Короче, когда она сообщила, что у меня будет братик, я пришел в восторг. Перестали беспокоить и глупые взрослые, которые утаскивали детей подальше, и лебезящие воспитатели. Но в один прекрасный день моя жизнь разрушилась.

Шея ноет от напряжения, словно на ней висит огромный валун. Под его тяжестью клонит к земле, позвонки скрипят от перегруза. Разминаю плечо, чтобы немного унять боль. Мышцы сжаты, нервы раскалены до предела.

Блядь, я устал тащить все это в себе.

— Папа уехал в Тулу, и мы остались вдвоем. Он не хотел нас оставлять, но маме скоро рожать, поэтому не решилась на поездку. Дело двигалось к ночи, мы легли спать, охрана ходила по двору. Я попросился в родительскую комнату, потому что на улице разыгрался гром. Жутковато. А потом начался ад.

Не уверен, что слова в достаточной мере передают весь спектр моих эмоций. Но замечаю, как постепенно расширяются зрачки Марины.

— Первой под автоматную очередь попали охранники. Нападавшие укладывали всех, им было плевать, что кто-то услышит выстрелы. Они не вскрыли дверь, не пробрались в ночи. Не-а. Наш дом просто разнесли, Мари. Грохот и вспышки вместе ливнем и грозой — жуткое зрелище. Нас загоняли,

как зверей. Беременную женщину и пятилетнего ребенка.

Голос срывается, появляется непривычная хрипота и жалость. К себе. Тому напуганному мальчику, который остался в далеком прошлом.

— Хорошо, что они оказались такими тварями. Захотели поглумиться, тем самым позволили нам сбежать. Дядя Сема приехал и вытащил нас. А вот до Тулы отец не добрался. В ту ночь погибли мой неродившийся братик, бабушка, прабабушка, тетя и родители Жениного отца. Нас отправили в табор. Там мы жили с мамой, пока я восстанавливал слух и речь.

Смаргиваю налипшую на глаза пелену.

Марина кашляет и ошарашенно хлопает ресницами. После чего морщится, заправляет за ухо выбившуюся прядь.

Я понимаю, что она мое будущее. А прошлое остается в прошлом, покрывается пылью и постепенно угасает в дальнем чулане памяти.

— Но за что, Саш? Господи, это ужасно.

Марина закрывает ладонями лицо, трясет головой. Родной аромат апельсинового печенья пробивается в легкие и выталкивает горечь.

Вздыхаю полной грудью.

— Моего отца приняли за другого, но оказались недалеки от правды, — уклончиво отвечаю.

Понятия не имею, как добраться до сути. Перебираю в голове варианты, но они расползаются растревоженными букашками. Мечутся из стороны в сторону, пока не собираются в одно и то же слово: «Жопа».

Не знаю, как сильно нужно любить человека, чтобы остаться с ним в такой ситуации. Все простить и жить дальше. Счастливо. Не думая, что завтра вся наша идиллия может рухнуть по желанию какого-то мудака.

— Ужасно, — киваю. — С тех пор я помешался на безопасности и приобрел жирненькую паранойю. Но понятия не имел, что тех людей мой отец убил.

Марина хмурится. Понимание постепенно доходит до ее разума.

— Убил?

— Угу, — разглаживаю невидимые складки на джинсах. — Мягко сказано. Я не осуждаю его. Но проблема в том, лисенок, что остались выжившие. Помнишь, Олег просил тебя собрать информацию о махинациях?

Хлопает ресницами.

— Да, на Александра Самуиловича...

— К сожалению, нет, Мари, — вздыхаю и цокаю языком. — Он тот человек, за которого приняли моего отца. И не имеет никакого отношения к махинациям. Их стравили с Олегом, чтобы отвлечь. А вот для чего? Мы пока не выяснили. Знакомый Шершня сейчас распутывает эту паутину, но суть не в этом.

Облизываю губы, прочищаю горло. От долгого монолога на тканях появляется корка. Прямо как та, что трескается на сердце и грозит закровоточить.

— Лисенок, мой папа подозревал отца Лики в связях с теми людьми. Я не мог с ней расстаться, не вызывая подозрений и не подставляя тебя под удар. А когда мы провели ночь в моем доме и приехала Лика, меня чуть от страха не парализовало. На тропинке валялась твоя туфля, и мне пришлось импровизировать. Да, может, я паранойю, но есть основания, понимаешь? Свихнусь, если с тобой что-то случится. Здесь доказательства моих слов.