У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— При чем тут право, дон Херардо?.. Право — это одно, а жизнь — это совсем другое. С правом или без права, а клетка не может жить отдельно, просто не может, и все тут. Ну, пускай она отделится — пускай она решит, что у нее есть это право, и отделится. И что из этого получится? Организм не пострадает, а клетка погибнет…
Утром, доставив Бюиссонье в аэропорт, дон Луис вернулся на кинту, засел за письма и провел за этим делом первую половину дня. Когда все шесть были готовы (за ними должны были заехать вечером, отправляющий их человек приезжал в «Бельявисту» под видом зеленщика), он занялся стряпней и позволил своим мыслям вернуться к «патрону».
Вчера они спорили долго, за полночь. В конце концов, после очередного высказывания Бюиссонье, он прямо сказал ему: «Вы, дон Херардо, напоминаете мне елочный шарик — блестящий снаружи и пустой внутри. Если придавить пальцем, от вас ничего не останется». Сейчас вспомнив это, дон Луис даже поморщился от досады на самого себя. Говорить этого не следовало. Во-первых, потому, что Бюиссонье и без того был чем-то удручен; после этих слов он замолчал и потом пробормотал со своей кривой улыбкой: «Тут вы чертовски правы, дон Луис, раздавить меня и в самом деле нетрудно». Да, это было большой бестактностью с его стороны — сказать и без того расстроенному человеку такую вещь. Кто знает, что с ним случилось, с доном Херардо… Может быть, он ждал от него помощи, по крайней мере участия. Это во-первых. А во-вторых, сегодня, на свежую голову, эти слова выглядят не только жестоко, но и неверно. Бюиссонье вовсе не так пуст, как желает казаться со своим напускным цинизмом и наплевательским отношением к миру. Все это мишура, но под ней не обязательно должно быть пусто…
Ополаскивая под краном очищенные картофелины, дон Луис по-стариковски вздохнул и покачал головой. Мало ли он их видел, таких вот интеллигентов, щеголявших своим презрением к буржуазному мещанству капитализма и своим высокомерным, с позиций «духовно свободной личности», неприятием коммунизма… Сколько он их видел — и все они по большей части оказывались потерянными людьми, а ведь далеко не все были пустозвонами. Были среди них и талантливые, по-настоящему талантливые люди, которые могли бы принести большую пользу.
Вся их беда в том, что они не понимают одной простой вещи. Если общество устроено плохо, так переделывайте же его, черт возьми, находите себе единомышленников, пытайтесь проводить в жизнь свои собственные мысли! Но нет, куда там. Это для них уже «политика» — грязное дело, недостойное их утонченного интеллекта. А сидеть и брюзжать, замкнувшись в каморке своей «духовной свободы», — это, по их мнению, куда достойнее…
После обеда дон Луис отдохнул, потом поработал немного в саду. Сад подзапустили за время его отсутствия — дорожки были не расчищены, многие кусты роз объедены муравьями, у пруда валялся сломанный шезлонг. Дон Луис отнес его в гараж, выстругал две планки твердого дерева, аккуратно приладил их к сломанной стойке, зашлифовав головки шурупов напильником и шкуркой. Он не переносил вида сломанной и непочиненной вещи, какой бы грошовой ни была ее стоимость.
За письмами должны были приехать около семи. Поужинав, дон Луис положил пакет в карман и вышел за калитку, с удовольствием прислушиваясь к тишине вечерних полей. На восточной стороне неба уже дрожали первые звезды, в наполнившемся от дождей кювете звонко и печально перекликались лягушки, едва слышно шелестели эвкалипты.
Через несколько минут из-за поворота показалась знакомая тележка — высокая, двухколесная, с парусиновым тентом, украшенным по краям фестончиками и побрякушками. На затейливо расписанной боковой стенке тележки вилась надпись: «Одинокий орел».
Человек, сидевший на тележке среди корзин с салатом и апельсинами, мало походил на орла. Это был паренек в комбинезоне и маленьком каталонском берете — самый обычный паренек из предместий Буэнос-Айреса, каких можно десятками видеть у ворот фабрики или в пивной за обсуждением последнего футбольного матча.
— Ола, дон Луис! — крикнул паренек, соскочив с тележки. — Значит, вернулись? Скажите, а я и не думал, что вы так скоро… Вчера Тонио говорит мне ехать к вам, а я думаю — как же так, он же собирался…
— Да вот, Альберто, так вышло. — Дон Луис пожал ему руку. — Мало ли кто что собирается делать, а выходит иначе. Ну, присаживайся, рассказывай.
— Опять письма, дон Луис?
— Опять. Какие тут у вас новости? Я вчера успел только позвонить Тонио. Он сказал, что ты расскажешь. Что случилось с Санчесом?
Альберто помрачнел.
— Да что случилось… Убили, — сказал он, свертывая самокрутку.
— Это я знаю. При каких обстоятельствах? Где?
— Там же, в Кильмесе. Прямо в помещении ячейки. В понедельник это случилось, часов в десять вечера… Там как раз был Санчес, и еще Бланкита Обрегон, — вы ее знаете, верно? — и Хуан Каличук из Берасатеги… Они проверяли списки пожертвований на газету. Ну, альянсисты [50] как раз в это время и явились…
50
Альянсисты — члены «Альянса либертадора насьоналиста» (АЛН), «Национально-освободительного союза».
— Сколько их было?
— Каличук говорит — человек десять. Вы понимаете, у них там печка топилась, Санчес ведь все время болел, а тут как раз дождь, холод, ну он и затопил… Так когда те ворвались, он успел бросить списки в эту печку, а один альянсист как даст ему по виску рукояткой кольта — ну и на месте… Списки-то сгорели, печка там чугунная, «саламандра», с узенькой такой дверцей наверху, туда сразу и не залезешь… Они тогда начали бить Каличука, говорят: «Вы сожгли доказательства своей преступной деятельности». Ну, он им сказал, что партия никакой преступной деятельностью не занимается и что сожгли просто списки жертвователей, потому что людям могут быть неприятности. Тогда они за Бланку взялись. А другие все перерыли — искали оружие. Ротатор выбросили из окна, библиотечку сожгли тут же в патио. Бланкиту они здорово избили, и ногами и по-всякому, она даже сознание потеряла, а Каличук — тот ведь парень крепкий, вы его видели, — так он удрал, когда их потащили в машину. Дал одному ногой вот сюда и удрал, хорошо, там улица темная. Он после чуть не ревел. «Может, — говорит, — не нужно мне было бежать, как это я девушку дал арестовать, а сам удрал…»
— Он сделал правильно, — сказал дон Луис. — Ей он все равно не мог помочь.
— Вот и Тонио так же ему сказал, и мы все то же говорили. Но только он убивается до сих пор.
— Полиции не было при налете?
— Постовой на углу стоял, сволочь — пальцем не шевельнул! Бланкита ведь кричала сперва, после уже ей рот зажали… А тот стоит на углу, вроде ничего и не слышит. На другой день наши заявили официальный протест генералу Бертольо, а он знаете что ответил? «Это, — говорит, — ваши внутренние драки, нас эти дела не касаются, и по имеющимся у нас сведениям АЛН к этому происшествию непричастна». Вот же сволочи, дон Луис!
Дон Луис помолчал.
— Где сейчас камарада Обрегон, не узнали?
— Есть слухи, что ее отвезли в Сексьон Эспесиаль…
— Да. Плохо. — Дон Луис опять помолчал. — И еще хуже, что ничего нельзя сделать.
— Нельзя?
— А ты сам как думаешь?
Альберто докурил свою самокрутку и затоптал окурок.
— А что тут думать, — проворчал он. — И так уже мы только и делаем, что думаем… У меня вчера были ребята с фригорифико [51] , они правильно ставят вопрос…
51
Фригорифико — мясохладобойня (исп.).