У черты заката. Ступи за ограду

Слепухин Юрий Григорьевич

Он запер калитку и медленно пошел к дому. Ему было жаль незнакомку, выглядела она по-настоящему несчастной, но он не мог тут же не подумать, что даже несчастье — вещь очень относительная.

Если память ему не изменяет, камарада Обрегон тридцать пятого года рождения. Они почти сверстницы — работница с фабрики «Медиас Парис», дочь и сестра коммунистов, и эта элегантная сеньорита. Конечно, никто не спорит: сейчас сеньорита по-настоящему страдает. Страдает от какой-то загадочной любовной истории. И пока страдающая сеньорита мечется по городу в своей

итальянской машине стоимостью в триста тысяч песо (пустячок, всего-навсего десятилетний бюджет рабочей семьи) — в это самое время ее сверстницу, девятнадцатилетнюю Бланку Обрегон, пытают в камере Сексьон Эспесиаль. Если она вообще еще жива!

Лежать, притворяясь больной, было отчасти удобно: избавляло от необходимости отвечать на вопросы. Беатрис пролежала так всю пятницу — не шевелясь и не открывая глаз, когда в комнату, осторожно постучавшись и не получив ответа, на цыпочках входил отец. Дон Бернардо смотрел на спящую дочь, сдержанно вздыхал, поглаживал усы и так же бесшумно выходил. Это было хорошо. Но в то же время неподвижное лежание в постели оказалось мукой. Лежать, слушать доводящее до безумия тиканье будильника, шорохи и трески в стенах — и думать, думать, думать…

Не в пример отцу, мисс Пэйдж проявила вдруг редкую проницательность. В час дня она снова вошла с подносом, поставила его на ночной столик и сказала негромко, но твердо:

— Вы не спите, Дора, я это знаю. Меня не интересуют ваши переживания, но есть вы должны. Слышите?

— Хорошо… — Беатрис, не открывая глаз, с усилием разлепила спекшиеся губы. — Оставьте здесь… Я потом…

— Хорошо. Помните, что вы обещали.

Когда англичанка вышла, Беатрис приподнялась на локте и через силу заставила себя выпить стакан сбитого с бананом молока. За окнами сиял солнечный день — первый за всю эту пасмурную неделю. Зажмурившись, чтобы не видеть солнца, неба, зацепившегося за верхушку пальмы тонкого облачка, Беатрис снова легла и замерла, вытянувшись на спине.

Нестерпимо медленно тянулся этот день. Шелестели за окном жесткие пальмовые листья, резко пищали ласточки под карнизом, где-то в доме жужжал пылесос, потом долго гудела басом стиральная машина. Отец несколько раз говорил с кем-то по телефону, перед вечером к нему пришли, и он заперся с гостями в своем кабинете. В соседнем саду громко играло включенное на полную мощность радио, прокричал на улице почтальон: «Cartero-o-о!» Час спустя раздались неистовые вопли мальчишки-газетчика. Жизнь шла своим чередом — чужая и уже ненужная ей жизнь.

В десять часов Беатрис приняла свою обычную дозу люминала. Не будь это опасно, она принимала бы его круглые сутки, едва проснувшись. Спать бы, спать и никогда не просыпаться, не видеть этого страшного мира… «Умереть — уснуть…» Церковь, осуждая самоубийц на вечную гибель, закрывала для нее даже этот последний выход. Зачем ей жизнь? Диос мио, зачем ей нужна теперь ее сломанная жизнь?..

Утром в субботу, как всегда после приема снотворного, голова у нее была тяжелой, физическое самочувствие еще хуже вчерашнего. Но она решила, что должна встать, иначе так можно и в самом деле сойти с ума. Может быть, если что-то делать — заняться хозяйством, попытаться читать…

Самыми трудными оказались простые обыденные действия и поступки: одеваться, готовить себе ванну, чистить зубы, причесываться. Наверно, именно поэтому люди так часто опускаются в несчастье, подумала Беатрис, заметив это. Действительно, когда у тебя растерзана душа — не все ли равно, чистила ли ты зубы.

Покончив с туалетом, она убрала свою постель и спустилась вниз.

— Да, папа, мне сегодня уже совсем хорошо, — равнодушно ответила она отцу.

— Если вы не хотите порридж, — сказала мисс Пэйдж, — может быть, сделать яичницу?

— О, неважно, — отозвалась Беатрис, придвигая к себе тарелку.

Завтрак проходил в молчании. Не поднимая глаз от клетчатой скатерти, Беатрис все время чувствовала на себе то встревоженный взгляд отца, то испытующий блеск очков мисс Пэйдж.

— Кстати, Дора, — сказала та, наливая ей чаю, — вы, если не ошибаюсь, хотели иметь собаку, не правда ли? В Харлингэме мне обещают щенка скотчтерьера, абсолютно породистого. Его можно будет привезти через две недели.

— Блестящая идея, мисс Маргарет, — оживленно отозвался дон Бернардо. — Скотчтерьеры очень умные и ласковые животные, не так ли, Дора?

— О да, папа, — спокойно сказала Беатрис. — Благодарю вас, мисс Пэйдж, вы очень любезны. Передайте мне джем, пожалуйста.

После завтрака она поднялась к себе, взяла с полки первую попавшуюся книгу и села в кресло перед открытой на балкон дверью. Солнце грело ей колени и слепящим светом отражалось от бумаги. Она прочитала страницу, не поняв ни одного слова. Зачем ей теперь читать? Она захлопнула книгу и взглянула на переплет — это оказался Маритэн. Тотчас же у нее в мозгу вспыхнула короткая цепочка ассоциаций: Маритэн — философия неотомизма — святой Томас Аквинский — «Summa Theologiae» — золоченые корешки в шкафу у падре Гальярдо…

В дверь постучали.

— Разреши, Дора? — кашлянул отец.

— Да, папа…

Дон Бернардо вошел с несколько нерешительным видом и опустился в кресло поодаль от дочери, поглаживая усы.

— Я не помешал?

— Нет, папа… Я ничего не делала.

— И не собираешься?

— Не знаю… Нужно будет кое-что поштопать…

— В такую погоду не стоит сидеть дома, девочка, скоро начнутся дожди, и я на твоем месте воспользовался бы последними хорошими днями. Я хотел тебе предложить… После обеда я еду в Ла-Плату и мог бы по пути завезти тебя к Сурриага, в Сити-Белл. Они приглашают провести у них уик-энд. Я очевидно, переночую в Ла-Плате, а завтра утром приеду в Сити-Белл, и мы проведем воскресенье вместе. Сурриага очень милые люди…

— Зачем тебе в Ла-Плату? — Беатрис словно оторвалась вдруг от совершенно посторонних мыслей.

— О, просто некоторые дела…

— Связанные с заговором? — спокойно спросила Беатрис, глядя в открытую балконную дверь.

— Tiens, — изумленно сказал отец. Иногда, в минуту растерянности, у доктора Альварадо прорывались вдруг французские словечки, оставшиеся от студенческих лет в Париже. — Вот как…

Он встал и прошелся по комнате, сунув руки в карманы домашней куртки из вытертого рубчатого бархата.