У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Всю дорогу она старалась не думать о том, что произойдет в «Бельявисте». Она увидит Джерри, и все. А потом… Все равно, теперь уже она не остановится ни перед чем.
Только когда впереди показался знакомый столб с повернутым вправо указателем, ее вдруг охватил страх. Она провела машину через мостик и затормозила, глядя на темнеющие впереди эвкалипты. Ты еще можешь повернуть назад. Подумай еще, пока не поздно. Пока еще есть последняя возможность…
Нет, этой возможности уже нет. И ты это знаешь. Теперь уже поздно думать о благоразумии, о собственном достоинстве, о чести фамилии Альварадо. Теперь уже ничто не зависит от тебя, тебя уже вообще нет — есть только твоя любовь, в жертву которой ты сейчас принесешь все. Все без остатка.
С минуту она сидела неподвижно, закрыв глаза и беззвучно шепча слова какой-то молитвы. Сзади, по шоссе, с ревом пронесся автобус, Точно разбуженная этим шумом, Беатрис вздрогнула и включила мотор.
Вернувшись к Линдстромам, она сдала машину, ровным тоном извинилась перед Антонио за беспокойство и пошла по улице, не разбирая дороги.
Лицо ее казалось совершенно спокойным. Но это не была та маска деланного безразличия, которую всякая уважающая себя аргентинка носит на улице в защиту от приставаний фланирующих бездельников; лицо Беатрис окаменело от горя. Четко постукивая каблучками, она шла своей прямой и чуть колеблющейся походкой, и ей хотелось разорвать на себе одежду, упасть наземь и биться лицом о желтые плитки тротуара, крича от боли, от кошмарного сознания никогда не поправимой ошибки.
Никогда! Что сказал этот садовник о скором возвращении Джерри? Что он может знать? Джерри никогда не вернется, они никогда больше не увидятся на этой земле, и все потому, что ты побоялась преступить запрет, послушная дочь церкви! Тебе запретили, и ты всю эту неделю покорно сидела у себя в комнате, зная о чужих страданиях и ничего не делая, чтобы их облегчить. Гордись теперь своей твердостью, своим послушанием…
Вчера, позавчера — все эти дни — Джерри был один, страдал в одиночестве, терзаемый своими предчувствиями. А у тебя не было такого же предчувствия? Ты не чувствовала все эти дни слепого ужаса перед чем-то неизвестным, которое неотвратимо на тебя надвигается? И ты не чувствовала, что это каким-то образом связано с Джерри?
Ты все это чувствовала, знала, но тебе сказали «нельзя» — и ты покорно остановилась, предала любимого в его смертельном одиночестве. Предчувствие может обманывать, но не тогда, когда оно возникает одновременно у двоих. Они никогда больше не увидятся. Никогда!
Сама не зная как, Беатрис очутилась у Клуба католической молодежи. Черная «ланчиа» стояла перед подъездом; Беатрис взглянула на нее, так же спокойно поднялась по лестнице и вошла в зал.
— Салюд, коллега! — закричал вышедший из боковой двери Пико. — Наконец-то я тебя поймал, помнишь наше пари?.. Что с тобой? — испуганно спросил он, подойдя ближе.
— Ровно ничего, — ответила Беатрис. — Падре Гальярдо здесь?
— Кажется, здесь… Да, он там, в той комнате. Дорита, тебе что, нехорошо? Что у тебя за вид?
Беатрис, не отвечая, прошла мимо него; в эту минуту в глубине зала распахнулась дверь, и она услышала голос своего духовника — звучный, богатый интонациями, великолепно модулированный голос умелого оратора. Держа под мышкой портфель — очевидно, он уже собирался уезжать, — падре Гальярдо вышел из комнаты в сопровождении группы молодых людей. Группа остановилась. Обернувшись к своим слушателям, падре продолжал говорить не допускающим возражения тоном:
— …Кроме того, вам всем должно быть известно, что его святейшество облек монсеньора Степинца кардинальским саном. Может быть, кто-нибудь из вас считает себя более безошибочным судьей в вопросах христианской совести, нежели святой отец? — Голос его, усмехнувшийся добродушной насмешкой, стал вдруг режуще-властным. — Роль, которую монсеньор Степинец играл на Балканах во время второй мировой войны, упомянутым решением святейшего престола одобрена и ретроспективно поддержана, и здесь неуместны какие бы то ни было дискуссии. Его эминенция кардинал Степинец не пытался «возродить тактику Варфоломеевской ночи», как здесь чрезвычайно остроумно выразился наш молодой друг, а всего лишь призвал верных сынов римской католической церкви мечом защитить ее от посягательств со стороны сербского населения Югославии, зараженного ересью православия и атеизмом. Если в этой священной борьбе и были допущены какие-то эксцессы, церковь первая об этом скорбит, ибо — как вам известно — Ecclesia abhorret a sanguine [54] . Повторяю, я крайне неприятно удивлен тем, что этот вопрос мог вообще возникнуть и дебатироваться в среде молодых католиков…
54
Церковь отвращается от кровопролития (лат.).
Падре Гальярдо коротко кивнул в знак окончания беседы и направился к выходу. Беатрис сделала несколько шагов наперерез ему и остановилась посреди зала. Падре улыбнулся и подошел к ней.
— Рад тебя видеть, Дора Беатрис, — приветливо сказал он. — Ты, очевидно, ко мне? У меня, правда, не так много времени, но… — он откинул рукав сутаны и посмотрел на часы, — четверть часа я смогу тебе уделить. Пройдем ко мне в комнату, дочь моя…
Он пошел к двери, из которой только что вышел.
— Реверендо падре [55] , — сказала Беатрис звенящим голосом.
55
Преподобный отец (исп.) — принятое обращений к священнику.
Духовник обернулся к ней и снова остановился, нетерпеливо шевельнув бровью.
— Я думал, ты хотела со мной поговорить?
— Да, падре. Но я хотела сказать вам только одно. Я сейчас была у человека, о котором мы говорили с вами в среду…
По интонации ее голоса, звенящего перетянутой струной, и по тому, что она отказалась от приглашения поговорить с глазу на глаз, демонстративно начав разговор перед посторонними, падре Гальярдо сразу понял ее состояние и отчасти ее намерение.
— Вот как? — спросил он со спокойной иронией. — Приятно слышать, что ты так пунктуально последовала совету своего духовника. Продолжай, мы тебя слушаем.
Прижимая локтем сумочку, Беатрис зачем-то расстегнула и снова застегнула перчатку на левой руке. Вокруг стало так тихо, что было слышно, как в соседней комнате мягко гудит вентилятор. Лица окружающих белели вокруг нее неясными пятнами; среди них выделилось вдруг лицо Пико, растерянное и ничего не понимающее. Потом она — словно откуда-то со стороны — услышала свой голос:
— Этот человек, реверендо падре, покинул страну сегодня утром. Перед отъездом он находился в таком состоянии, в каком… в каком бывают люди, приговоренные к смерти… — Голос прервался, она беззвучно шевельнула губами и продолжала тихо, словно думая вслух. — Я до сих пор не понимаю, как могла последовать вашему совету, подчиниться вашему запрещению… Боже, и я еще думала, что поступаю как настоящая христианка… Если бы я поняла это одним днем, одним только днем раньше…
— Конкретно, что ты хочешь мне сказать, Дора Беатрис? — сухо спросил падре Гальярдо.