У каждого своя война
Шрифт:
– Хватит, артист, отыгрался! — Оперативник втолкнул Гавроша внутрь машины и стал забираться сам.
Второй оперативник захлопнул за ним дверцу, задвинул щеколду, пошел не спеша к кабине. Участковый Гераскин стоял, словно изваяние, заложив правую руку за борт мундира.
И тут из подъезда выскочила мать Гавроша Катерина Ивановна, растрепанная, в старом платье с сальными пятнами на животе и груди, кинулась к «воронку».
– Витька-а! Витюшенька-а, сокол ты мо-о-ой! Господи-и-и! — Она бежала к двери фургона, но Гераскин встал на ее пути, попытался схватить за руки. Катерина Ивановна стала молотить кулаками
– Раньше об этом надо было думать, Катерина! — сурово отвечал Гераскин, ловя ее за руки, наконец поймал, пригнул их книзу и заглянул ей в безумные от горя и гнева глаза, процедил сквозь зубы: — Я тебя предупреждал, Катерина... не один раз предупреждал…
– Гад! Мент! Тьфу! — Катерина Ивановна с яростью плюнула Гераскину в лицо, но он чудом сумел уклониться от плевка, с силой оттолкнул женщину от себя.
Катерина Ивановна чуть не упала, взвыла с новой силой, вцепившись себе в волосы. Она голосила на весь двор, раскачиваясь из стороны в сторону, и сочувствующие женщины одна задругой стали подходить к ней, обнимать за плечи, гладить по голове и спине, тихо говорить что-то успокаивающее, утешительное.
«Воронок» взревел, чихнул клубом бензинового дыма и медленно поехал со двора в арку. Катерина Ивановна понемногу успокоилась, подобрала с земли кепку — единственное, что осталось от сына, прижала кепку к груди и побрела к подъезду. Трое женщин, видно, соседки по коридору, сопровождали ее, продолжая что-то говорить, советовать про адвоката, про суд, про следствие, но смысл слов до Катерины Ивановны не доходил. Так они и скрылись в черной глубине подъезда.
А участковый Гераскин огладил ладонью усы, строго оглядел ребят, столпившихся у песочницы, проговорил значительно:
– Так-то вот... Кое-кому наука будет... которые шибко шпанистые. — Он остановил взгляд на Робке и Богдане, едва кивнул, здороваясь, добавил: — Кончать С этой жизнью надо, артисты хреновы, конча-ать! Гляди, Роберт, с тебя тоже спрос особый... Ты меня понял?
– Понял... — Робка опустил голову.
– То-то... Брат пишет?
– Нет.
– Ну, значит, скоро явится... Я ведь тоже его жду, как манну небесную... гм-гм, по долгу службы. Так что гляди, церемонии разводить не будем, за шкирку — и в кутузку!
– Пойдем отсюда, Роба... — негромко сказал Богдан, и они тихо побрели со двора. Прошли ту же темную арку, через которую уехал «воронок», вышли в переулок, двинулись к набережной. Шли молча, думая каждый о своем, а вообще-то об одром и том же.
– Спекся Гаврош... — вздохнул Богдан. — Сгорел без дыма…
Робка не ответил, шел, глядя себе под ноги, засунув руки в карманы брюк. Он ждал, когда Богдан задаст тот самый вопрос, который вертелся у него на языке, да и не только у него. И Богдан спросил:
– Как думаешь, кто его заложил-то?
– А я откуда знаю... — безразлично ответил Робка.
– Точно не знаешь? — покосился на него Богдан.
– Слушай, шел бы ты знаешь куда? — вскинул голову Робка.
– Извини, Роба... — Богдан расплылся в улыбке, и было видно, что это улыбка облегчения, — а я уж было подумал…
– Что ты подумал? — остановился Робка.
– Да все говорят…
– Что говорят? — требовательно спрашивал Робка.
– Ну... что ты... Гавроша, вроде того... ну…
– Ты договаривай, договаривай, — уже шагнул к нему Робка, сжав кулаки. — Че ты мямлишь? Замахнулся — так бей!
– Да я чего... я им сразу сказал, что это все мура собачья…
– Что мура собачья? — продолжал допытываться Робка.
– Ну, что ты Гавроша заложил, — наконец выговорил Богдан то, что от него так домогался Робка.
– И ты мог поверить, что его я заложил?
– Да нет, конечно, Роба! Я им так сразу и сказал…
А Генке Пестику чуть в морду не дал, ей-богу, не вру, гадом буду.
– Чуть в морду не дал, — усмехнулся Робка. — Чуть... Эх ты, друг…
– Да ладно тебе, Роба... ну, че ты, в самом деле? Ну наплевали и забыли, Роба... — растерянно бормотал Богдан.
– Это ты можешь наплевать и забыть, а я... а я... — Слезы вдруг закипели в глазах у Робки, и он быстро пошел по переулку, почти побежал, нелепо размахивая руками, словно отгонял от себя кого-то.
Богдан с виноватой растерянностью смотрел ему вслед, пробормотал со вздохом:
– Все нервные стали... слова не скажи…
Первым его желанием было догнать друга, сказать еще что-то утешительное, как-то ободрить его, дескать, не обращай внимания, мало ли что трепать будут разные языки, но потом подумал, что Робка и слушать его не станет да еще в морду даст, не драться же с ним? И вообще, чего разобиделся? Ну спросил, что тут такого? Все пацаны во дворе об этом говорят, а ему спросить нельзя? Все такие, падла, гордые, прямо князь Потемкин-Таврический (Богдан недавно посмотрел фильм «Адмирал Ушаков», и потому Потемкин-Таврический первым пришел в голову). А если все-таки Робка Гавроша заложил, то он-то откуда узнал, что именно Гаврош деньги в магазине грабанул? Ну конечно, от Милки! Эта стерва рада была насолить. Все бабы такие, добра от них не жди. Случись что, она и Робку за три копейки продаст, глазом не моргнет, по ее роже видно, хитрая девка, завистливая. Богдану она с первого взгляда не понравилась — ни рожи, ни кожи, ноги соплей перешибить можно. Такие тощие самые злые да завистливые и бывают. Она и с Гаврошем ходила, потому что у того всегда деньги водились... А чего она тогда на Робку перекинулась? Тут Богдан оказался в тупике своих немудреных размышлений. Ведь у Робки-то какие деньги? А у Гавроша последнее время вообще денег тьма была — из магазина, видно. А она как раз и ушла от него. Да еще в милицию на него заявила. Вот поди разбери этих баб.
Собаку бьешь, так она к тебе еще больше ластится, а бабы — наоборот! Как же с Робкой-то дальше быть? Вместе собирались на работу устраиваться, а теперь как? Одному, что ли, искать? Может, к отцу на завод податься? Говорил, учеником токаря взять могут запросто.
И зарплата сразу пойдет... говорил, в заводской столовке пиво без очереди, э-эх, лафа! Отработал и гуляй куда хочешь, и никто на мозги не давит — ты тупой, ты посредственный... А я вот чихал на вас на всех, получил получку и гуляю по буфету, а вы сидите над книжками до посинения. Богдан представил себе, как он принесет матери первую получку, и она расплачется от радости (обязательно расплачется!) и обнимет его своими толстыми теплыми руками, прижмет к себе и будет всхлипывать: