У нас в саду жулики (сборник)

Михайлов Анатолий

Тот, что упал, отряхивается и, набирая скорость, гонит меня на этих троих. Я делаю зигзаг и, выскочив опять на снег, бегу обратно к забору. Снова подтягиваюсь, но с закинутой на штакетник «норвегой» застываю. Переливаясь свистком, с той стороны на меня бежит пеший…

Все еще на снегу, я проваливаюсь в сугроб, и те, что меня обложили, подступают все ближе.

Я бросаюсь на них и в сторону. Троих удается обойти. Но последний успевает прыгнуть и, падая, хватает меня за ногу. Остальные подбегают и, навалившись, выкручивают мне руки…

5

Хотя ее и расцветил Хэм, она все равно не по мне: я не люблю корриду.

Ну, что это за поединок, когда все одного – и дразнят, и убивают. Мне по душе, когда убивают – все, а дразнит – один.

Вот

это, я понимаю, бой!

6

Я открываю глаза и, оторвавшись от штакетника, поворачиваю голову…

Тот, что свистел, молча приближается и смотрит мне под ноги. Поправляет у себя на тулупе кобуру и, погрозив рукавицей, недобро усмехается. Замаскированные снегом просвечивают запрещенные «ножи».

Проторчав несолоно хлебавши перед забором, я понуро плетусь домой.

Червонец

Когда провожали в армию Андрюшу, то я с Петушком поспорил, что выпью прямо из горла чекушку. И все стоят и смотрят: осилю или не осилю…

Но как-то сразу не пошло, и тогда я отнес чекушку домой и вылил ее в тарелку с грибным супом. И после обеда снова вышел во двор.

И сначала мне никто не поверил: наверно, подумали, затырил. Но, в подтверждение моей честности, грибы прямо через нос неожиданно пошли обратно…

И Петушок мне до сих пор должен еще старыми червонец. Но теперь уже никогда не отдаст.

Когда Петушок повзрослел, то ему самому дали «червонец» за групповое изнасилование. И уже в лагере, Анисим потом рассказывал, Петушка зарезали.

Мелодия для анатолия ильина

1

Если из всех голов, включая и тот, знаменитый, «бобровский», забитый при счете 2:2 в ворота легендарного Хомича, чьим именем наша дачная хозяйка в «Заветах Ильича» окрестила своего любимого кота, еще во времена Вадима Синявского с его скрипучей скороговоркой, приправленной какой-то вкрадчивой, а если быть точнее, даже маслянистой хрипотцой, выстроить, как у художника Верещагина, пирамиду, то на вершину, убрав с картины ворону и заменив ее «трепещущей ласточкой», я бы, не задумываясь, поставил гол Анатолия Ильина. Не тот, «золотой», что в олимпийском финале Мельбурна, а тот, незасчитанный, в ворота московского «Динамо», метров, наверно, с сорока, когда пущенную из глубины поля «свечу» можно было и укротить и, раскидав каскадом финтов динамовскую защиту, где, во главе с умеющим забивать в падении головой Константином Крижевским, хозяйничало неизменное ККК, выйти на финишную прямую… но Анатолий Ильин, не дав «свече» погаснуть, точно застыв с летящего внаклонку разворота, сложился в коротком замахе… и сам Лев Яшин даже не успел шелохнуться…

И на Восточной трибуне блатные повыпускали из клеток своих «сизарей». Раньше была такая мода отмечать первый забитый мяч полетом голубей. Но судья почему-то дал отмашку, хотя офсайта, и все это видели, не было. И такого оглушительного свиста я больше никогда в жизни не слышал.

2

А самый черный день в истории моей «высокой болезни» случился в Лужниках 6 сентября 1959-го.

Сначала я решил, что это Иван Мозер. Вот кто попортил мне не один литр крови. Бывало, вдруг нарисуется под номером 11. И все. И можно посылать депешу в Тарасовку. Для выяснения состояния здоровья. Какая-нибудь травма голеностопа. Или растяжение мышцы. Но это в «Спартаке». А против сборной Финляндии, помню, вышел киевлянин Фомин. Но, мне в утешение, Стрелец, в ту пору еще со взъерошенным, как тогда говорили, «коком» улыбчивый пацан, забил целых четыре гола. И все взахлеб орали «русский танк!», а через год, разобрав в «Комсомольской правде» на части, в принудительном порядке отправили на перековку. Ну, и понятно, Рыжкин – еще мой один вурдалак. Конечно, неприятно, но не смертельно: куда им всем было тягаться с Анатолием Ильиным!

Но тут я сразу же почувствовал что-то неладное. И как в воду глядел. А выбежавший в составе нашей команды на предматчевую разминку новобранец оказался для всех темной лошадкой. И вслед за диктором

диковинную фамилию Месхи светящимися точками продублировало еще не совсем привычное табло. И этот порхающий по рингу легковес стал вытворять такой цирк, что стадион просто не мог разогнуться от хохота. И когда бедный Франтишек Шафранек, поддавшись на ложный выкрутас, укладывался на газон, то этот играющий в кошки-мышки джигит, как будто на коньках, обегал уткнувшегося в траву номера 2 сборной Чехословакии, напоминая все того же Бобра, но только уже хоккеиста, когда, уложив на лед вратаря и объезжая ворота, под восторженное улюлюканье публики он завозит в ближний угол точно приклеенную на крюк шайбу. И чем чаще все это повторялось, тем с каждой минутой все таял и таял последний шанс, что у кромки поля, наконец-то, появится лучший нападающий сборной СССР, если, конечно, учесть, что наш «русский танк» с развороченными гусеницами уже больше года стоит на приколе.

…А когда выходили со стадиона, то, напротив памятника Ильичу, с расстегнутой ширинкой и с «соплей на губе» на лавочке, раззявив хлебальник, дремал какой-то пьяный.

И Юрка Вишняков еще похохмил:

– А вот и Месхи!..

И за исключением меня все засмеялись.

Им бы все ржать, а у меня сегодня траур – из сборной СССР по футболу убрали Анатолия Ильина!

3

Когда осыпаются иглы, то елку снимают с креста. И это очень обидно. И у Булата Окуджавы даже есть такая песня.

Но обиднее всего, когда еще совсем не осыпался, а на тебе уже поставили крест.

4

– Ну что, Сундук, – предлагает мне, нахмурившись, Анисим, – идем к Качалину… – и рикошетом от урны вколачивает консервную банку в угол подворотни. Освобождая пищевод, набирает слюну и пускает вдогонку увесистую харкотину.

Это его реакция на отлучение от сборной Бориса Татушина.

Для Анисима Борис Татушин все равно что для меня – Анатолий Ильин. А Метревели – все равно что для меня Месхи. И если Славу Метревели поменять на слово культура, то Анисим напоминает мне Геринга. (Услышав слово «культура», Геринг сразу же хватался за кобуру.) И тут меня вдруг осеняет.

Анатолий Ильин – он и в Армении Анатолий Ильин. И если его поставить на левом фланге вместе с Михаилом Месхи, такая дружба народов не приснилась бы и Татушину с Исаевым.

Помню, в Тарасовке отрабатывали тактический прием. Исаев неожиданно встает на колено – как будто у него развязалась бутса… и Огоньков пробегает мимо. А бутса даже и не думала развязываться. Огоньков уже пробежал, и тут Исаев, как на блюдечке, получает от Татушина пас и выходит один на один с Тучкусом. Которого за дырявость болельщики прозвали Штучкус.

А где-то еще в 54-м все бегали с Анисимом от контролеров, и Анисим залез по лесенке на крышу, а я от Лосиноостровской до самых Мытищ провисел между вагонами. Хотели с ним выяснить, как нам устроиться в «подносилы».

А еще в третьем классе один придурок из дома 16/10 все выдавал себя за Игоря Нетто. И за то, что нам «постукает», снимал с нас за каждый удар по десять копеек.

Но Игорь Александрович нас огорчил.

– Вы, – улыбается, – уже слишком старые!

Такой с виду нескладный и немного похож на жирафа. А ноги, если засучить рукава, то, как поет Клавдия Шульженко, точно «две большие птицы». Загреб – и давай плести кружева. И болельщики прозвали его Гусь. А когда отрабатывают «квадрат», иногда так отрывисто покрякивает. Все-таки капитан. Но никогда не шипит.

И, говорят, Алексей Парамонов еще в сороковых с этого и начинал. С того, что на стадионе «Динамо» вместе с другими пацанами подносил основному составу снаряды. И потом его взяли в дубль.

– …Пускай играет вместо Метревели… – разрешает мне Анисим. И возле расписания на Ярославском вокзале я назначаю ему встречу.

Все-таки его убедил. Что, прежде чем брать за грудки Качалина, надо сначала спросить у самого Ильина, на кого он больше согласен: на Славу Метревели или на «танец с саблями»? И я прождал, наверно, часа два или три. Но Анисим так и не появился.