Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
которые незаметно несли умиротворение смятенному духу и нежили сердца
тех, чей дух не потревожен. И эта тонкая суть нашей природы,
чувствительность души, которую безумие может нарушить, но не истребить, часто
бессознательно останавливалась на удовольствии и тихо погружалась в покой.
Пленительное дитя сосредоточило в себе всю мою любовь, внушало мне истинное
уважение, пользовалось моим безграничным доверием — словом, давало
смысл моему существованию.
основанная на материнской и дочерней привязанности, когда, зная, что
сердце ее свободно от слабостей и ошибок, мать безбоязненно являет его своей до-
чери как чистое и верное зеркало и с гордостью, не порицаемой даже
Небесами, созерцает невинную и стойкую в добродетели душу, отраженную в нем!
Священным и неизгладимым из памяти становится лишь то наставление, что
выражено собственным примером. Счастливы те, кому удалось взрастить
привязанность, укрепляемую отсутствием жизненного опыта, с одной
стороны, и знанием жизни — с другой. Ни порывы юношеской страсти, ни
леденящий холод старости не смогут погубить растение, так глубоко укорененное в
общей добродетели, — с течением времени оно лишь обретает стойкость, и,
милостью Всемогущего, самая возвышенная из наших добродетелей приносит
плод самого совершенного наслаждения.
Уверенная в том, что уже обрела на разум дочери влияние, которое даст
мне возможность руководить ее нравственными принципами, я предоставила
времени и обстоятельствам воззвать к ней. Главный труд моей жизни казался
мне теперь завершенным, и я всем сердцем отдалась манящим
предчувствиям, подсказанным материнской любовью, погрузившись в полузабытые
видения счастья и царственного великолепия, что скользили перед моим
мысленным взором, порою едва не вводя его в обман.
Переменчивые недомогания леди Арундел в конце концов вылились в
чахотку. То был наследственный недуг в семействе Сидней, и, возможно,
заботы и уход — мои и моей милой Марии — не привели бы к ее выздоровлению,
даже если бы жестокое потрясение, от которого одинаково пострадали все
мы, не решило ее судьбу.
Среди бессознательных причуд, которые, сменяя друг друга, управляли
поступками моей несчастной сестры, была страсть сидеть подолгу под
открытым небом. Время и погода для нее ничего не значили: она упорно настаивала
на своем и в декабрьский снегопад, и в палящую июльскую жару. Этому ее
своеволию я, несомненно, сильно способствовала сама. С момента своего
возвращения в Англию я решительно воспротивилась тому суровому догляду,
под которым она содержалась, и приучила приставленных к ней слуг
уступать ей во всем, что прямо не угрожало ее безопасности, твердо решив не
делать беспросветно несчастным существование, которое никакими
человеческими усилиями нельзя было сделать счастливым. Но так как умы неразвитые
ни в чем не знают середины, люди, приставленные к ней, постепенно
позволили ей почувствовать свою власть над ними, что вскоре привело к ничем не
ограниченному попустительству. Стояла середина зимы, и она провела
несколько часов на морозном воздухе, неподвижно наблюдая обильно
падающий снег. Ее охватил жесточайший озноб, сменившийся жаром, который
перешел в нервную горячку, едва не сведшую ее в могилу. Однако болезнь
неожиданно оказала на нее благотворное действие: ее душевное состояние было
крайне подавленным, но сделалось более ровным, и в ее поступках нередко
можно было различить некоторые проблески разумности. Если она не
помнила, то все же старалась узнать меня и порой с трогательным вниманием
вглядывалась в мое лицо. Я сочла это признаком перелома в ее судьбе, ее
последней возможностью по эту сторону существования, и ни на миг не решалась
оставлять ее одну. Я доверила заботу о леди Арундел (чье положение было
хотя и много опаснее, но не так печально) своей дочери, опасаясь тяжело
ранить ее юную душу тягостным зрелищем. Но я забыла, как подорвано мое
собственное здоровье и как непосильны для него усталость и тревога,
связанные с уходом за сестрой. Как-то вечером со мной случилось подряд несколько
обмороков. Слуги перенесли и уложили меня в постель, я же, не желая
волновать леди Арундел, не велела сообщать дочери о своем состоянии. Мой
последний обморок сменился наконец такой тяжелой сонливостью, что ее
можно было назвать оцепенением. Так я пролежала несколько часов, как вдруг
очнулась от смутно почудившегося мне звука падения чего-то тяжелого, за
которым последовал протяжный стон. Ужас мгновенно пробудил все мои
дремлющие чувства, и я опрометью кинулась через комнату, разделявшую наши
спальни, но тут же упрекнула себя за паническую поспешность, так как из
спальни сестры не доносилось ни звука. Обе сиделки крепко спали, а огонь
ночника, колеблясь, угасал в холодном свете занимающегося утра. Я
осторожно отвела полог кровати... Милосердный Боже, что я почувствовала,
когда увидела, что кровать пуста! Мучительный крик, вырвавшийся у меня,