Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
имея тому много подтверждений, будто несчастная, столь устрашающе
явившаяся перед нею, давно скончалась в деревне; для тех же, кто некогда ввел ее
в заблуждение, сейчас было бы неразумно и небезопасно признать, что
известие было ложным.
— Так вот как? — вздрогнув, воскликнула Эллинор. — Кто бы подумал, что
это жестокое сердце все-таки можно разбить? Однако я разбила его... и она
ушла вслед... нет, не за Эссексом.
— Уйдем отсюда, милая Эллин, —
чтобы можно было оказать помощь королеве.
— Тише! — вскричала она, впадая во все большее исступление. — А то
скажут, что мы ее тоже обезглавили... Но кто ты? — Она устремила на меня
печальный, затуманенный взгляд. — Я где-то видела тебя раньше, но сейчас, из-
за этого бледного лица, я забыла все другие лица... Я не знаю, где я и куда ты
хочешь меня вести, — добавила она, печально вздыхая, — но ты похожа на
светлого ангела и, может быть, ты возьмешь меня с собой на небо.
Я воспользовалась этой благословенной минутой покорности и, опустив ей
на лицо черный траурный капюшон, провела ее в малый дворик, где мои
слуги дожидались, когда я освобожусь. Поручив ее их заботам, я вернулась и
разбудила в приемной фрейлин, чей несвоевременный сон позволил Эллинор
незамеченной пройти в королевский кабинет, — это обстоятельство в
сочетании со многими другими придало странному посещению видимость
сверхъестественного.
Все обычные средства оказались бессильны привести королеву в чувство, и
лишь стараниями врачей она очнулась, но перенесенный ужас навсегда
оставил след в ее сознании. Трепеща от страха, объяснить который могла бы
лишь я одна, она часто ведет с кем-то непостижимые для окружающих
беседы, жалуется на посещение гостьи из иного мира, приказывает запирать все
двери и все же воображает, что видит ее, и тщетно запрещает впускать.
Предполагаемое непочтительное безразличие окружающих разжигает
вспыльчивость, присущую ее характеру, который по многим причинам сделался
раздражительным, и ее неоправданный гнев порождает то самое непочтение, на
которое она жалуется. Так гнев и страх терзают ее преклонные годы, ускоряя
разрушение естества. Когда эти бурные чувства утихают, скорбь и отчаяние
наполняют ее душу. Не менее жестоко страдает она и оттого, что чувствует,
как приходит в упадок ее власть. Не желая расстаться с благом, которое ей
уже не в радость, в каждой протянутой руке она усматривает стремление
вырвать у нее скипетр, который, даже умирая, не хочет никому завещать.
О милая Матильда! Если бы ты действительно дожила до сей минуты и
стала свидетелем этого возмездия свыше, твои кроткие слезы пролились бы
даже над твоим смертельнейшим врагом! Ты не смогла бы без жалости
видеть царственную Елизавету, которой недоступны простые утешения света,
воздуха, пищи, радости. Та, чей могучий ум в будущем долго будет вызывать
изумление, как вызывал в прошлом, сейчас — лишь дышащее напоминание о
слабости и бренности человеческой.
Ах, если бы вокруг нее собрались все честолюбцы, жаждущие
главенствовать и повелевать; если бы единожды взглянули на эту царственную жертву
неуправляемых страстей, которая умела править всеми, но не собой, — каким
грозным примером стало бы это для них! Ах, если бы к ним присоединилось
великое множество тех, кто, презирая любовь к ближнему, на себя самого
обращает благословенное чувство привязанности, которое одно только и может
усладить слезы, что всем нам суждено проливать в этой жизни!.. Собравшись
у бессонного ложа, где изможденная королева угасает в царственном
одиночестве, они, быть может, научились бы благожелательности и своевременно
исправили те ошибки, которые, если в них упорствовать, сами для себя
становятся суровым наказанием.
* * *
Захваченная и поглощенная многочисленными и горестными событиями
скорбной истории, развернувшейся перед моим мысленным взором, всем
сердцем соучаствуя в каждом новом несчастье, я словно вновь прожила
печальные годы разлуки, вселившись в свою сестру. Собственные мои горести,
моя милая дочь, весь мир — все исчезло из глаз моих, обращенных к той,
что более не существовала или существовала так, что это лишь удваивало
мою скорбь. Я словно обратилась в статую отчаяния, прикованная мыслями
и чувствами к запискам, раскрытым передо мной, погрузившись в такое
глубокое раздумье, что леди Арундел сочла за разумную предосторожность
прервать его. Слова утешения, продиктованные ее дружбой, едва коснулись
моего слуха и не достигли сердца, неотступно следующего за печальной
чередой мыслей, явленных ему. Наконец, вздрогнув, словно пробудившись от
страшного сна, я пала на колени, возвела взгляд и воздела листы рукописи к
небесам.
— О всесильный Творец всего сущего, — промолвила я с тяжелым
вздохом, — Ты, что дал мне силы бороться с беспримерными испытаниями,
поддержи мою изнемогшую душу перед этим последним, этим величайшим... Не
позволяй губительной мысли, что все эти несчастья исходят от людей,