Ученик чародея (Часть 1-6)

Шпанов Николай

– До послезавтра, старина, - ласково проговорил он.

– Ладно, ладно, - с нарочитой суровостью, выпячивая подбородок, продолжал Крауш.
– Отпразднуем твое шестидесятилетие. Чтобы послезавтра ты был на ногах. И уж навсегда, без всяких там жировиков...

98. DIES IRAE

Говорят, что зверь, будучи ранен в схватке, уползает в берлогу и там зализывает раны. У Магды не было видимых ран, но от этого ей не меньше хотелось стонать. Так велика оказалась душевная травма, причиненная ей необходимостью уничтожить Маргариту, вставшую на пути спасения Вилмы. Магда не могла найти себе места. Неповоротливый ум ее метался в поисках оправданий, которые были ей необходимы, - человеку простому и религиозному. Священник не разъяснял ей условность заповеди "не убий" в официальной религии капиталистической государственности. Истина существовала для Магды как абсолют.

Магда подняла руку на настоятельницу отнюдь не в состоянии аффекта; нельзя было назвать это и самозащитой, поскольку самой Магде обнаружение бегства Вилмы, вероятно, не угрожало смертью. Таким образом, с точки зрения формальной, поступок Магды не давал ей права на снисхождение. Но едва ли кто-нибудь из нас, - пишущий эти строки или вы, читатель, окажись мы за судейским столом, решился бы проголосовать за виновность Магды. Каждому из нас уничтожение Маргариты представляется актом высоко положительным, а мотив его - спасение Вилмы - высоко моральным, поднимающим образ Магды в глазах любого не предубежденного человека.

Совсем иными глазами посмотрели на дело полицейские власти. Сигнала, полученного от службы Гелена, было достаточно, чтобы задержание Магды превратилось в задачу политической важности. Ланцанс не отказался от мысли использовать Магду для целей пропаганды среди "перемещенных". Девушке было сказано, что ее перебросят в страну народной демократии, вслед за Ингой, чтобы спасти от преследования за убийство матери Маргариты. И действительно, ее куда-то повезли. Потом, полагаясь на ее неосведомленность и неразвитость, ее водворили на конспиративной квартире якобы в пределах ГДР. За этим последовал главный акт трагикомедии: действующие под личиной народной полиции ГДР люди епископа подвергли Магду издевательским допросам, избиениям и пыткам. Действительно, только такая выносливая и крепкая "деревенщина" могла перенести все и остаться жива. Заключительный акт заключался в том, что якобы "народная полиция ГДР выкидывала Магду туда, откуда она пришла". С "границы" люди епископа доставили ее прямо в лагерь № 17. Это трагическое представление было вдвойне необходимо Ланцансу теперь, когда провалилась "Рижская акция Десницы Господней".

Если бы бедная Магда хотя бы во сне видела себя центром такого торжества, какое было устроено по случаю ее возвращения в лагерь! Санитарный автомобиль, в котором ее привезли "с границы", был встречен толпою народа. Девушки с букетами цветов сопровождали священника, вышедшего к воротам лагеря, чтобы благословить Магду. Сам епископ Язеп Ланцанс прибыл, чтобы выступить на митинге обитателей лагеря. Но никто не мог сказать, какое впечатление это оказывает на виновницу торжества. Она лежала на носилках, водруженных на возвышении, рядом с трибуной, накрытая до подбородка одеялом. Бинты, покрывавшие голову Магды, оставляли открытыми только глаза и рот.

После прочувствованного слова лагерного капеллана выступил с заявлением от Центрального совета Адольф Шилде. Толпа была подавлена неожиданным исходом первой попытки внять увещаниям пропаганды за возвращение на родину. Ланцанс приглядывался к лицам слушателей, пока говорил Шилде: горящие гневом глаза на бледных лицах изголодавшихся людей; взметнувшийся над головами угрожающе сжатый кулак; слезы матерей, оплакивающих утраченную веру в возможность того, что их дети снова станут латышами. Епископ с особенным удовольствием глядел на хмурые лица молодежи - тех, для кого возвращение в Советскую Латвию было вопросом всей жизни. Епископ Язеп Ланцанс радовался их разочарованию. Они воображали, будто это так просто: вернуться в страну отцов и стать ее гражданами? Они не хотели быть пушечным мясом для иностранного легиона во Вьетнаме, не хотели подыхать в шахтах Африки или на плантациях Южной Америки? Нет, голубчики, вы теперь видите, что ждет вас там, в пределах социалистических демократий! Вот он, живой пример социалистического гостеприимства, подобно мумии запеленутьй в бинты!..

– Во имя отца и сына, - епископ широким крестам осенил толпу, позвольте... мне... поведать вам...

Но тут его перебили - в наступившей мертвой тишине послышалось:

– Я хочу сказать...

Это было сказано не громко, но достаточно отчетливо, чтобы могли слышать все. Стоявшие в первых рядах толпы поняли, что это сказала Магда. Десятки рук потянулись к носилкам. Их поставили так, чтобы всему народу стала видна лежавшая на них фигура. Волна испуганного шепота, прокатившаяся над головами толпы, еще затихала в задних рядах, когда на трибуну выбежал лагерный врач. Ланцанс поспешно говорил ему что-то. Врач вскинул руку.

– Я, как

врач, возражаю: для нее говорить - это убивать себя.

А глухой голос Магды, казавшийся таинственным из-за того, что не видно было движений ее рта, произнес так же твердо и внятно:

– Если каждое... мое слово... приближает меня к смерти...
– Она сделала паузу.
– Пускай я умру после того, что скажу... Но я скажу вам, братья...

Ко всеобщему изумлению, Магда выпростала из-под одеяла то, что прежде было ее руками и подняла их над головой. Собранные здесь несколько тысяч человек не были ни неженками, ни наивными. На их долю выпали испытания в таком изобилии, каким редко может похвастаться человек. Невзгоды физические и моральные были их участью в течение долгих послевоенных лет, такие же страдания были их единственной перспективой в будущем. Тут не было кисейных девиц и слишком нежных душ. Жизнь сделала их малочувствительными к чужим страданиям. И все-таки, когда Магда подняла руки над толпою, пронесся вздох испуга, потому что это уже не были руки человека, какими их создала природа.

И снова прозвучал голос Магды.

– Снимите повязку с моей головы.

Врачи вопросительно взглянули на Ланцанса.

– Что ж, пусть посмотрят, - злобно сказал епископ.
– Мне уж мало что придется добавить...

Когда с головы Магды упали бинты, Ланцанс отвернулся. Неужели то, что он видел теперь перед собой, было головой Магды!.. Неужели это голова существа, созданного всевышним по образу и подобию своему?!

– Видите?..
– медленно выговорила Магда.
– Говорят, что я умру, если буду говорить... Так я же умру, если и не буду говорить... Уж лучше я скажу вам правду... Чтобы вы знали...
– Она умолкла, откинувшись на подушку. Над толпою, над всем плацем и даже над трибуной, где стояли Шилде и Ланцанс, висела тишина. Людям хотелось утишить биение своих сердец, чтобы они не заглушали ни одного слова Магды. Ланцанс в уме пересоставлял подготовленную речь: она будет разить красных, как меч архангела, она прозвучит, как громовой полос с неба. Между тем Магда продолжала: - Сестры, братья... подойдите ко мне... Ближе... Станьте по сторонам. Верьте каждому моему слову, говорю, как перед богом: я не была в Восточной Германии... Это сделали они сами, тут, чтобы отбить у вас охоту проситься на родину... к своим... Это они... они!..

Все было так неожиданно. Прошла почти минута, прежде чем Шилде нашелся:

– Она сошла с ума!.. Разве вы не видите: она сошла с ума!

– Ну, нет, - раздалось из толпы.
– Пусть она говорит... Говори, Магда! Говори... говори!
– неслось над толпой. И это уже нельзя было подавить. Магда говорила. Она сказала совсем немного. Может быть, всего двадцать слов. Но двадцать зарядов самого сильного взрывчатого вещества не могли бы сделать того, что сделали слова "тупой деревенщины", бросавшей в пространство над толпой свои последние слова, вложенные в правду.

Епископ застыл, судорожно вцепившись в перила трибуны.

– Во имя отца и сына!..
– громким голосом привычного проповедника крикнул Ланцанс, и его пальцы сложились для крестного знамения. Словом "аминь", наверно, должна была закончиться фраза, но вместо того обломок кирпича просвистел над толпою. Это было так стремительно и так неожиданно, что Ланцанс не успел увернуться. Кирпич ударил его в лицо. Епископ упал через загородку трибуны. Как раскат грома, над толпою пронеслось подхваченное тысячами голосов:

– Аминь!.. Аминь!..

Это звучало, как надгробный вопль для Ланцанса, которого уже вытащили из-за трибуны. Масса голов закачалась, как волны на море, - взад, вперед, снова назад и, наконец, с новой силой вперед, все вперед, как девятый вал прибоя, заливая рухнувшую трибуну. Если бы десяток тех, кого Магда подозвала ближе к себе, не поднял ее носилки над головами, она была бы смята вместе с трибуной, рухнувшей наземь под неудержимым напором человеческих тел. И тут тот, кто не верит в разум толпы и считает ее волю стихийно неразумной, тот, кто уподобляет сборище людей "стаду", мог бы воочию убедиться, как разумна бывает воля массы, не руководимой иным вожаком, кроме сердца и разума каждого из тысяч в толпе. Биение этих сердец и зов этого разума сливаются в один могучий, непреодолимый порыв девятого вала человеческой воли. Тысячи человеческих тел, подобно прибою устремившихся к трибуне, расступились вокруг носилок Магды и обтекали их, как струя горного потока, сметающего на своем пути мосты и плотины, обтекает стоящую посреди течения скалу. От трибуны ничего не осталось. Ланцанс исчез, растоптанный тысячами ног. Люди устремились к воротам лагеря с криками: