Учись видеть. Уроки творческих взлетов
Шрифт:
В бабушкином доме, в самой большой комнате, на стене между зеркалом и фотографиями висел в рамке и под стеклом лоскут поблекшей вышивки. Две крупные лошадиные головы склонились к водопою, одна – белая, другая – каряя. Бабушка рассказывала:
– Это Володя вышивал. Дуськин муж. Карий и Пегий лошади у нас были, давно-о. Володя хороший был. Помер рано. Да-а. Сорок лет. Любил Дуську. Вот, не вышла она замуж потом. Так всё.
Дуська – это старшая бабушкина дочь, тетка моя – тетя Дуся. У бабушки двенадцать детей было, пятеро умерло от голода, семеро осталось. Тетя Дуся самая старшая из всех. Просила тетю Дусю:
– Расскажи про дядю Володю.
– Что рассказать-то?
– Ну, вот про то, что вышивал…
– Да-а, вышива-ал, – голос, как у старой надтреснутой скрипки. – Ступай, играй во двор, пирожок там возьми: на столе под полотенцем.
Я неслась во двор, впечатывая пятки в гладкую восковую грязь, бежала к качелям на старой ветле. Солнце слепило меня сквозь листву. Вверх-вниз, вверх-вниз качели. И казалось мне, что эти качели смастерил для меня дядя Володя, эту ветлу посадил дядя Володя, что, может, сейчас он за домом на пасеке окуривает пчел… И жалела я только об одном, что не могу сказать дяде Володе: «Спасибо!»
Все тут портрет – старый дом, увешанная фотографиями стенка, богатый интонацией монолог бабушки, две лошади, вышитые на полотне, вся Дуськина судьба в маленькой фразе, протянутой задумчиво: «Да-а, вышива-ал…», маленькая, тогда уже острохарактерная Ленка и целиком и полностью присутствующий на этой картине, влюбленный в жизнь, солнечный просветленный герой дядя Володя.
Дон Кихот из Чистого переулка. «Когда-то мы с Мариной всем курсом ходили в гости к художнику Евгению Монину, в Чистый, с рябиной во дворе, переулок, – пишет Юля Говорова. – Там была его мастерская, на втором этаже. Окна открыты… Звонок не работал. И мы решили ему покричать, чтобы он вышел навстречу.
«Евгений Григорьевич!» было как-то неловко кричать, все-таки мы почти под балконом, девушки, да еще с тортом, – и вдруг «Евгений Григорьевич»…
Мы стали просто звать его: «Женя, Женя…»
И он появился, обрадовался. Человек с веснушками, рыжий, в кофте шерстяной…
Мы поднялись и вошли в мастерскую – просторную, светлую, из окна рябина видна».
Наверно, из этого окна и сфотографирован Женя. Стоит, голову поднял, во всем таком обычном – куртка, свитер, кепка и до того обыкновенная черная сумка, что прямо сердце сжимается! Но обратите внимание, как этот человек похож на Дон Кихота.
И внешне – будто он сошел с картинки другого великого иллюстратора, Гюстава Доре (Женя – удивительный книжный иллюстратор!). И внутренне. Это был абсолютно рыцарственный идальго.
С его уходом нам остается только поднять им оброненное копье и двинуться в путь, где на горизонте в розовом закате голубеют слегка склоненные мельницы и летят в бесконечность сиреневые птицы.
Глава 27
Кусочек масла
Где-то я прочитала такую фразу:
«Если вы только сможете увидеть, что этот человек действительно ЗДЕСЬ, в то же мгновение все, что вы увидите или услышите, расскажет вам о глубоком смысле существования».
Собственно, это все, что может быть кратко сказано о портрете.
Поэтому меня поразила портретная галерея, которая во всей красе явилась предо мной, когда я прочитала заметки Ольги Липко, сделанные в больнице.
Весной я решила попробовать вырастить тыкву. Положила семечко в мокрую тряпку, оно дало росток с корешками, листья, бутоны – все это у меня дома в Москве на подоконнике, и, наконец, распустились прекрасные желтые цветы.
Теперь, пока я ожидаю плод, любуюсь цветками и радуюсь за Ольгу, которая на моих глазах осуществила великий прорыв, превратясь из прекрасной девушки-блондинки как таковой в зоркого Наблюдателя Жизни с проникающим взглядом, иронией, самоиронией, способного чувствовать сюжет, деталь, необычайность интонации.
В какой-то степени в своих заметках она продолжает добрую традицию Хармса, что для нас, прекрасных девушек, практически недостижимо, поскольку черным юмором в подлунном мире владеют всего несколько продвинутых людей.
Но Ольга не просто подмечает абсурд нашей жизни, она смотрит на своих героев с такой любовью, теплотой и состраданием, что веселится душа и гордостью наполняется сердце наставника.
Восьмого марта меня положили в больницу – обычную, районную.
Самой молодой в отделении оказалась моя соседка в палате тетя Таня. Ей шестьдесят лет. Мы подружились. В гости к нам заходила еще Клавдия Филипповна – она с мужем лежала в соседней палате.
Уже четвертую неделю эти женщины жили в больнице и замечательно выглядели: губы всегда накрашены красной помадой и ногти в тон помаде.
Сначала они обычно делились впечатлениями от процедур, потом шли воспоминания.
– Был у меня сосед – старик, – начинала Клавдия Филипповна, – часто в гости заходил и однажды говорит: уйду я скоро, только жалко, Дашка одна останется, ты ее тогда уж возьми себе.
Я его уговаривала: поживи еще. Так нет, повесился. А Дашку я себе взяла – хорошенькая такая, зелененькая. Только улетела весной, так жалко.
– Ой, – говорила тетя Таня, – а у нас тоже был, только желтенький. Мы ему подружку купили – голубую. У них даже птенцы вылупились – все зеленые.
Петровна, энергичная старушка, мыла полы в туалете и по совместительству жила в отделении: ее кровать стояла в коридоре у окна. Только на выходные она ненадолго отлучалась домой. И сразу обратно. Ее неуемной натуре здесь было интереснее.
Завидя в конце коридора незнакомца, она грозно спрашивала, что ему тут надо. Порядок есть порядок, неважно, что Петровна уже много лет была абсолютно глухая.
Было у нее два сына. Тетя Таня рассказывала, что младший – очень хороший, приходит к ней, сядет на краешек кровати, тихонечко посидит и уходит. А старший – пьяница и дебошир.
Я ни того ни другого так и не увидела. Но как-то раз лежу в палате, слышу, в коридоре мужской голос – громко, с надрывом:
– МАТЬ! МАТЬ!
А Петровна наша:
– Что? Что?
Видно, прочитала слово «мать» по губам.
– МАТЬ! ЧТО ЖЕ ТЫ СО МНОЙ ДЕЛАЕШЬ? А?!!
– Что? А? Что?
– МНЕ СКАЗАЛИ, ЧТО ТЫ УМЕРЛА, А ТЫ ТУТ СТОИШЬ!..
Как важен на этой фотографии морозный узор на стекле: он дает преломление взгляду, делает его не прямым, а опосредованным. Сквозь морозный узор обычная улица становится фантастическим пространством.
Как-то вечером мы с тетей Таней, Клавдией Филипповной и ее мужем сидели в коридоре у стола с лампой и разговаривали о том о сем. Из туалета показалась Петровна. Она подошла к нам, в фартуке, рукава засучены, руки по локоть мокрые. Сначала попыталась выяснить, о чем речь идет, но не поняла и тогда уверенно, громко начала рассказывать:
– Помню, пошли мы однажды со снохой в лес за грибами… Я притомилась, значит, села на пенек. А сноха как закричит: «Мама, оглянись!» Смотрю, а возле пенька – змея. Я как бросилась бежать, и так до дому. А змея за нами и вот так вот: крютится, крютится, – согнув указательный палец, Петровна стала рисовать в воздухе крюки.
Мы принялись оживленно обсуждать, что это была за змея. А Петровна, довольная произведенным впечатлением, слово в слово рассказала эту замечательную историю еще дважды, каждый раз демонстрируя, как именно крютится змея.
С самого первого дня Клавдия Филипповна сказала мне таинственно:
– А знаешь ли ты, какие стихи пишет Татьяна Сергеевна? Э-э, целые поэмы!
И даже попросила тетю Таню почитать что-нибудь из своего, но та отказалась. Лишь на третий день она рассказала мне историю своей первой и несчастной любви. Эту любовь она пронесла через многие годы и двух мужей, она и сейчас любит, помнит, тоскует, хотя даже точно не знает, жив он или нет, его зовут Коля, Николай Гаврилович, фамилия Запрудин.
Наконец, в первом часу ночи тетя Таня спросила:
– Ты в стихах-то разбираешься?
– Может, и не разбираюсь, но чувствую, – сказала я.
С большими очками на носу, в красном халате, свесив пухлые ножки в красных тапочках, передо мной на больничной койке сидела маленькая женщина и выразительно по разлинованной тетради читала самодельную любовную лирику. Это был плач Ярославны на городской стене, крик одинокой горлицы в ночи. Даже не верилось, что еще три дня тому назад я была с ней полностью незнакома, зато теперь, мне казалось, я знаю ее тысячу лет.
– …НУ, КАК??? – торжествующе спросила тетя Таня, завершив поэму.
У Петровны было запланировано два дела: сделать химическую завивку – это раз и сварить суп из сухих грибов – два. Поход в парикмахерскую все время откладывался по техническим причинам, а вот что касается супа, то в один прекрасный день коридор и палаты наполнились густым грибным ароматом. Где варился суп – непонятно. А Петровна с важным видом, скрестив руки на груди, восседала на своей кровати.
Больные оживились, стали разгуливать парами по коридору, принюхиваться. А один долговязый сутулый дядька долго стоял около Петровны, молчал, а потом сказал:
– Ты когда будешь есть, положи в тарелку кусочек масла. Слышишь ты или нет? КУСОЧЕК МАСЛА! Совсем другой вкус будет…
Меня потряс ее «кусочек масла». Образно говоря, такой «кусочек масла» обязательно должен присутствовать в каждой нашей вещи, о чем бы мы ни писали, что бы ни делали.
Актер Олег Даль в своих дневниках писал, что у них в училище преподавал знаменитый режиссер, который на этюдах кричал своим студентам: «МАМУ, МАМУ ДАВАЙ!!!»
Это значило: раскрывай сердце, плачь от боли, но открывайся, давай сюда самое сокровенное, потайное, пережитое, жизнь должна хлестать через край, а техника – дело наживное.
В то же самое время это делается не прямо, а по касательной, на предметном материале. Тут секрет на секрете, и «кусочек масла» в этом смысле – гениальная деталь и абсолютная находка.
Удачный портрет – серьезное событие для нашего брата. Я много лет праздную рассказ Кирилла Воробьева, даю почитать толковым людям, и все в один голос говорят: да твой Кирилл – настоящий писатель. Пусть он принесет нам в журнал что-нибудь в этом духе.
А у него «в этом духе» пока что – ничего. Такой он у меня автор одного портрета.