Учитель Истории
Шрифт:
Следом за флагманом идет «Монмут». Он тоже сильно страдает от боковой качки, и он точно также не сможет ввести в действия все свои пушки: орудия на нижней палубе нещадно заливает волнами. Но самое главное, «Монмут», как и «Гуд Хоуп», укомплектован резервистами — людьми, которые еще полгода назад и понятия не имели, что им предстоит воевать. За «Монмутом» тащится бесполезный «Отранто» — бывший лайнер, на который с началом войны установили несколько малокалиберных пушек и гордо поименовали получившееся недоразумение вспомогательным крейсером. А ведь у них даже хватило наглости тыкать меня носом, словно щенка, обмочившего хозяйские тапочки, и ласково приговаривать: смотри, Крэдок, мы заботимся о тебе, смотри, Крэдок, мы прислали подкрепление! Это его-то я должен считать подкреплением?! Этот металлолом?
Направленный в дозор «Глазго» просигналил, что видит противника. Офицеры радуются, они в предвкушении. Но оказалось, это совсем не тот противник, какого мы ожидали. То ли ирония судьбы, то ли спланированная ловушка: гнались за одним лишь «Лейпцигом», а встретили всю эскадру фон Шпее. Тысячи миль прошли немцы с северо-запада, на юго-восток, гонимые австралийским и японским флотами, пересекли весь Тихий океан, чтобы здесь, в самой дальней его точке, встретиться с англичанами. Если им удастся проскочить в Атлантику, все усилия, направленные на их поимку, окажутся напрасными. Но австралийцы сейчас далеко, и японцы тоже. Между фон Шпее и его свободой стоим только мы. Жалкие огрызки величайшего в мире флота, брошенные на убой в бессмысленной попытке остановить прорыв германской эскадры.
«Англия ожидает, что каждый исполнит свой долг».
Один за другим на фоне далекого восточного берега проступают вражеские корабли. Вот они уже как на ладони: движутся слева параллельным курсом, потихоньку сближаясь с нами. Значит, вместо охоты на одинокого, отбившего волчонка нас ожидает бой со всей стаей. Ваш последний бой, сэр Кристофер. Четыре вымпела против пяти. Казалось бы, не такой уж и плохой расклад. Британский флот выходил победителем и в куда более неприглядных условиях. У немцев, как и у нас, два броненосных крейсера, а «Глазго» по весу бортового залпа вдвое превосходит тот же «Лейпциг» или «Дрезден» — легкие крейсера эскадры Шпее. Кроме того, «Нюрнберга» не видно, он отстал. Расклад четыре на четыре. Равный бой?
Нет, не равный. Совсем не равный.
Немецкий флагман, огромный четырехтрубный «Шарнхорст», взял чуть правее, прибавил ходу. За ним последовал однотипный «Гнейзенау». Сокращают дистанцию, хотят сразу ввести в действие артиллерию среднего калибра. Не поздновато ли для начала сражения? Скоро стемнеет. Посмотрев в противоположную сторону, на запад, я вижу, что солнечный диск уже коснулся глади океана. Вражеские крейсера едва заметны на восточной, темной стороне. Для моих немолодых глаз они всего лишь четыре мутных кляксы на линии горизонта. Еще чуть-чуть — и совсем растворятся в сгущающихся сумерках. В отличие от нас. Наши корабли освещены лучами заходящего солнца и четко выделяются на поверхности моря. Дневное светило уже не слепит вражеских дальномерщиков и наводчиков. Идеальные мишени, идеальные условия… Для немцев. Не для нас.
«Дистанция пятьдесят пять…» — монотонно бубнит артиллерийский офицер. На мостике тесно от людей: мой штаб, командир крейсера, офицеры, рулевые, сигнальщики. Я обвожу взглядом всю эту толпу и только сейчас понимаю. Все они смотрят на меня. И смотрели, практически не отрываясь, все то время, что провел я здесь в своем наивном уединении. Пусть не всегда глазами, но мысленно. Они глазели на меня, когда еще на Фолклендах я размышлял о тактике перехвата. Лицезрели, когда я мысленно признавал тщетность всяких попыток воспрепятствовать прорыву германской эскадры из Тихого океана в Атлантический. Таращились, когда я кусал губы от горьких мыслей о глупости и недальновидности Адмиралтейства, оставившего нас здесь, на краю света, без всякой помощи. Когда я раз за разом перечитывал в уме их последнюю телеграмму, в который они фактически обвинили меня в трусости. Все это время мои подчиненные видели меня. И ждали команды. Мои люди. Я для них царь и бог, палач и судья, священник и языческий жрец. Так принято в британском флоте. Сильнейшем флоте всех времен. Сильнейшем флоте, который не смог наскрести сил, чтобы закупорить один-единственный пролив, отделявший немецких разбойников от забитых британскими торговыми судами просторов южной Атлантики.
Дьявольский холод. Так хочется спуститься вниз, в салон, туда, где тепло. Но нельзя. Нельзя подавать виду, что мне холодно. Я у всех на виду, я должен терпеть. Если командующий выкажет слабость, то какой спрос со всех остальных?
Часы показывают начало восьмого. «Шарнхорст» открывает огонь. Стреляет он удивительно метко: у нас даже на учениях в спокойную погоду выходило намного хуже. Одиночная вспышка с кормы германского крейсера — и в трех сотнях футов от левого борта «Гуд Хоуп» вздымается высокий водяной столб. Недолет. Еще выстрел — что-то со свистом проносится над мостиком — перелет. Третья вспышка — и в броневой пояс моего флагмана впиваются осколки от ближнего разрыва. Накрытие! Сейчас будет залп.
«Открыть огонь», — командую я. «Гуд Хоуп», повинуясь воле набегающих вод, валится с правого борта на левый, но в тот краткий миг, когда палуба принимает строго горизонтально положение, носовое 234-миллиметровое орудие выплевывает в сторону противника первый снаряд. Уши закладывает от оглушающего раската, прокатившегося от полубака до кормы. За первым снарядом следует второй, третий… Заговорили остальные пушки, отдельные выстрелы перешли в ровные залпы, залпы слились в монотонный гул. Корабль мелко дрожит, словно от холода… Холодно, как же здесь холодно…
И мимо, все мимо!
Немцы стреляют много точнее. Куда нам, запасникам и резервистам, тягаться с образцовыми кораблями кайзеровского флота, в прошлом году взявшим призы за лучшую стрельбу! Море вокруг «Гуд Хоупа» кипит от сыплющегося с неба раскаленного металла. Мы отвечаем: медленно, неторопливо — словно это и не бой вовсе, а учебные стрельбы. И вдруг страшный грохот, перекрывающий общий гул канонады: носовая башня окутывается клубами густого дыма и замолкает. Прямое попадание. Я оглядываюсь назад, ищу «Монмут». Он уже вовсю пылает, избиваемый снарядами с «Гнейзенау», но продолжает вести яростно отвечать. Бессмысленный ответ: все его «чемоданы» ложатся с большими недолетами, но старший артиллерийский офицер крейсера и не думает корректировать стрельбу. Жив ли он еще? «Отранто» не видно. Лишь порядком напрягая зрение, удается разглядеть на фоне бушующего моря удаляющийся дымок. Он ушел. Ушел без ведома командующего! Бросил нас! Что ж, может, так даже лучше. Пусть хотя бы он спасется.
Шедший в авангарде легкий «Глазго» затеял дуэль одновременно с двумя противниками. Но он самый быстроходный и маневренный корабль в эскадре, а его капитан — настоящий сорвиголова. Они справятся, я уверен.
Они, но не мы. Дела у «Гуд Хоупа» все хуже и хуже. Приняв на себя основной удар тяжелых орудий противника, он, ценой своей собственной жизни, отчаянно пытался спасти остальных. Один за другим врезаются в борт крейсера жестокие посылки с «Шарнхорста». Уже добрая половина артиллерии выведена из строя, а та, что осталась, палит вслепую — приборы центральной наводки вышли из строя. В борту зияют многочисленные пробоины — рваные раны с вогнутыми внутрь краями. На рострах, спардеке и на кормовом мостике бушуют пожары, с которыми не справляются даже перекатывающиеся через палубу волны. Появился заметный крен на левый борт.
Мне вспомнилось, как когда-то давно, казалось, еще в прошлой жизни, я был награжден немецким орденом Короны. За храбрость, проявленную в битве за форты Дагу, во время подавления Боксерского восстания в Китае. Тогда немцы были нашими союзниками. Вспомнилась церемония награждения, нарядные офицеры, красивые и не очень дамы, музыка, оркестр помпа. Все крупнейшие европейские нации объединились тогда против общего врага. Теперь же наши враги — сами немцы. Почему так вышло? Кто так решил? Почему я должен ненавидеть этих людей, не сделавших лично мне ничего плохого? И какой резон у команды «Шарнхорста» желать нашей смерти? Никакого. Я даже не знаю ни одного из офицеров эскадры Шпее, а самого Шпее видел лишь однажды, и то мельком. Так почему мы сражаемся сейчас? Почему так яростно хотим уничтожить друг друга?