Удивительная жизнь Эрнесто Че
Шрифт:
– Я тоже желаю вам всего наилучшего.
Рамон сделал глоток и закашлялся, как будто вино попало не в то горло. Он начал задыхаться, встал, лицо у него посерело, как у утопленника, дыхание стало прерывистым.
– Где ингалятор?
– Остался в комнате, – чуть слышно прошептал Рамон между двумя приступами.
Хелена выбежала из столовой.
– Открой окно, – велел Йозеф Терезе и начал считать пульс, потом взял Рамона за плечи и помог ему распрямиться. – Расслабься и успокойся, сейчас все пройдет, дыши «из живота», коротко, вот так.
Вернулась Хелена с ингалятором, Йозеф зарядил его и поднес ко рту Рамона:
– Выдохни до самого конца.
Перепуганный Сурек и телохранитель стояли рядом, не зная, что предпринять.
Рамон выдохнул, Йозеф вставил наконечник ему в рот и нажал на пуск:
– Вдыхай… медленно.
Сурек отчитывался перед начальством дважды в день. Первый раз – утром по телефону. Он на два часа занимал кабинет Йозефа и готовился к разговору, выстраивая пункты в порядке важности, записывал ответы на возможные вопросы и ровно в десять набирал номер. Беседа длилась не меньше получаса, после чего лейтенант составлял «промежуточный рапорт», подробно освещая содержание разговора, и уже на его основе печатал второй, вечерний рапорт, более обстоятельный и подробный, который отправлял в Прагу с водителем, приезжавшим в санаторий в 17.00.
Йозеф не знал, кому звонит Сурек и почему беседы длятся так долго, но от лейтенанта каждый день требовали все больше деталей. Имя и звание человека, перед которым отчитывался лейтенант, держались в секрете, этот «некто» был сотрудником министерства, а может, занимал и более высокое положение, но медицинского образования явно не имел и нуждался в разъяснениях.
– Ваши ответы грешат недостаточной научной точностью.
– Я не контролирую ход болезни.
– Проблема в том, что состояние вашего пациента меняется каждый день – то улучшается, то ухудшается, и никакой стабильности.
– Если бы все зависело от меня, больной давно бы поправился и отбыл восвояси. Его организм изношен, а малярия вкупе с дизентерией и астмой способны уморить даже молодого сильного человека. Кроме всего прочего, он находится в подавленном настроении, что не может не влиять на общее состояние.
– Вот оно что… Это объясняет, почему он так груб.
– С нами он очень вежлив и даже любезен. Не знаю, что влияет на его психологическое состояние – болезнь, потеря сил или же существует какая-то внешняя, более глубинная, не связанная с физическим недомоганием причина.
– Что конкретно вы имеете в виду?
– Я не специалист, но нахожу у Рамона признаки депрессии. Возможно, следует привлечь психолога или даже психиатра.
– Как это некстати! Лучше не упоминать депрессию, если признаки не слишком явственные.
В квартире Йозефа на низком столике стояла шахматная доска, служившая скорее украшением интерьера, как цветок в горшке или статуэтка. Йозеф бросил играть, когда Хелена и Людвик набрали силу, а ему не хватало ни терпения, ни желания размышлять над ходами. Если в воскресенье шел снег и гулять не хотелось, долгими скучными вечерами или по ночам, когда привязывалась бессонница, Тереза предлагала Йозефу сыграть партию-другую, он соглашался и почти всегда разбивал ее в пух и прах, как бы она ни старалась.
– И все-таки ты никудышный шахматист, – дразнила она мужа. – Я выигрываю не реже тебя.
В тот вечер, придя к Капланам, Рамон устроился с книгой на диванчике. Тереза заметила, что он мерзнет, и накинула ему на плечи широкий шарф гранатового цвета, связанный из пухлой мягкой шерсти.
– О, глядите-ка, шахматы, я раньше не замечал, – сказал он, бросив взгляд на столик.
Шахматы принадлежали Павлу, за три месяца до исчезновения их подарил ему на день рождения советский посол. Тереза обожала мраморную доску (камень был теплого молочного цвета с зелеными прожилками) и изящные фигуры, вырезанные из слоновой кости. Она не забыла своего первого мужа: в каком-то самом глубоком, тайном уголке ее души все еще жила любовь к нему.
– Дивная вещь! – восхищенным тоном произнес Рамон, разглядывая ладью.
– Кажется, их привезли из Китая, во всяком случае, так нам сказали.
– Никогда не видел ничего прекрасней. Вы ими играете?
– Конечно, – ответил Йозеф, не успевший придумать отговорку.
Рамон взял доску, осторожно приподнял и перенес на большой стол, не уронив ни одной фигуры.
– Партию, Йозеф?
– Не сегодня, Рамон, скоро ужин.
Рамон повернул доску к Йозефу белыми фигурами и снял шарф. Тереза оставила свои дела и подошла, чтобы понаблюдать за ходом игры, Хелена подвинула стул и села рядом с соперниками.
– Пусть будет быстрая партия, для разогрева, я так давно не…
– Знаем мы эти отговорки, – с улыбкой перебил его Йозеф.
Игра продлилась полчаса. Рамон не спускал глаз с доски, фигуры двигал с кошачьим изяществом и проворством, Йозеф искоса поглядывал на него, кусал губу, щипал себя за щеку, но на двадцать третьем ходу сощурился и опрокинул своего короля.
– Поздравляю. Ты меня подловил.
Йозеф протянул Рамону руку над доской, скрепляя капитуляцию рукопожатием.
– Хотите реванш?
– Не сейчас, нужно готовить для вас настой.
– Ты играешь, Хелена? – спросил Рамон.
– И очень неплохо!
– Лучше помоги мне, – попросил Йозеф.
– Я с удовольствием составлю тебе компанию, Рамон, – сказала Тереза, – но предупреждаю – до чемпионки мне далеко.
Она села на место Йозефа, и они начали расставлять фигуры, а Хелена без всякого желания последовала за отцом на кухню. Он поставил кипятить воду и сказал:
– Будешь с ним играть, поддайся.
– С какой стати?
– Лучше его не расстраивать.
– И почему же?
– Вечно ты споришь! Неужели нельзя хоть раз выполнить мою просьбу, не задавая вопросов?
– Поддаваться я не стану, если он сильнее, выиграет и так.
– А я вот позволил ему победить.
– Правда? Не заметила.
– Я сегодня не в лучшей форме.
Меня зовут Эрнесто. В семье меня называли Эрнестито, чтобы не путать с отцом. У нас с ним было одно имя на двоих, такова аргентинская традиция. Я был малышом Эрнесто и делал все, чтобы это изменить. Родители растили меня, никогда ни к чему не принуждая, я получал от них только любовь и доброту, и это лучшая воспитательная метода на свете. Отец помогал мне и всегда и во всем поддерживал, а мои шестеро детей в лучшем случае вспомнят бородача, который пять минут качал их на коленях. Я оставлял малышей с их матерями и никогда ни одним из них не занимался. Мужчина должен сделать для своих детей одно – дать им достойную жизнь, обеспечить все лучшее, чтобы они смогли однажды сказать: у нас был хороший отец. Я хотел, чтобы они жили в лучшем, более справедливом мире. Теперь я понимаю, что пренебрегал своими детьми ради будущего посторонних людей, и никогда не понимал, как сильно им меня не хватает. Так же сильно, как мне сегодня не хватает их. Наверное, я не был создан для отцовства. Моего младшего тоже зовут Эрнесто, и я не знаю, какого цвета у мальчика глаза, и плохо помню его лицо. Моему сыну скоро будет год, а я всего дважды держал его на руках. Имя выбрала жена, я был не в восторге, но согласился. Она редко меня видит, наверное, ей хотелось иметь возможность произносить вслух имя мужа, даже когда его нет рядом. Не уверен, что сегодня имя Эрнесто Гевара принесет мальчику удачу.