Углич. Роман-хроника
Шрифт:
Тимоха с трудом подтянул под себя ноги, прислонился спиной к прохладной каменной стене. И снова жуткий вопль. Узнику хотелось заткнуть уши.
«Кого-то пытают, да так свирепо, чтоб было слышно за стеной… Де, наслушается мятежник, устрашится, а затем и без пытки всё выложит», - подумал Тимоха.
Послышались шаги - гулкие, неторопливые. Звякнула щеколда, скрипнула железная решетка. По узким ступенькам, с горящими факелами спустились трое стрельцов. Сняли с Тимохи цепь, отомкнули колодки. Один из служилых
– Айда на дыбу, мужик.
Бабай поднялся с пола, хмуро глянул на стрельцов и молча, прихрамывая, начал подниматься по каменной лестнице.
В Пыточной, на длинном столе, горят три восковые свечи в медных шандалах. За столом, откинувшись в кресло с пузатыми ножками, закрыв глаза, сидит худощавый горбоносый дьяк в парчовом терлике139 нараспашку. Подле него двое подьячих в долгополых сукманах140 с гусиными перьями за ушами. В углу, возле жаратки, привалился к кадке с водой рыжеволосый палач в кумачовой рубахе. Рукава закатаны выше локтей, обнажая грузные волосатые руки.
По углам пыточной, в железных поставцах, горели факелы, освещая багровым светом сырые каменные стены. Вдоль стен - широкие приземистые лавки, на коих навалены ременные кнуты из сыромятной кожи и жильные плети, гибкие батоги и хлесткие нагайки, железные хомуты и длинные клещи, кольца, крюки и пыточные колоды. Подле горна, с раскаленными до бела углями, стоит кадь с соленой водой. Посреди пыточной - дыба на двух дубовых столбах, забрызганных кровью.
Стрельцы сняли с Тимохи белую посконную рубаху, связали руки тонким сыромятным ремешком и подтолкнули к столу
Дьяк открыл глаза, окинул колючим взглядом чернявого мужика, спросил:
– О крамоле своей сейчас поведаешь, аль сразу на дыбу весить?
– И на дыбе ничего не скажу.
Дьяк пожевал сухими губами и махнул рукой кату:
– Зачинай, Ефимка.
Палач шагнул к дюжему Бабаю, но тот с силой оттолкнул ката. Ефимка отлетел к столу. Оловянные чернильницы опрокинулись, забрызгав чернилами дорогой и нарядный терлик дьяка. Тот поднялся из кресла и, брызгая слюной, закричал стрельцам:
– Тащите вора на дыбу!
Руки Тимохи завели назад и завязали уже подле кистей веревкой, кою перекинули через поперечный столб дыбы и натянули так, что узник повис на вытянутых руках над полом. Затем ноги его стянули ремнем, после чего один из стрельцов нажал на ремень с такой силой, что руки Тимохи вышли из суставов.
– За работу, Ефимка!
Кат принялся бить узника толстым ременным кнутом по спине. Каждый удар вырезал, словно ножом, лоскут мяса почти до костей.
– По чьему злому умыслу норовил правителя извести? Имя сказывай!
– кричал дьяк.
Но Тимоха лишь молча скрипел зубами.
– Рассолом полей, Ефимка.
Палач зачерпнул из кади ковш соленой воды и начал плескать на кровавые раны.
– Сказывай, вор!
Тимоха молчал.
– Жги его! Увечь! Ломай ребра!
– бешено заорал дьяк.
В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и железные прутья…
В потухающем сознании Тимохи проносилось:
«Не выдам Михайлу Федоровича, ни себя, ни его не выдам».
Слабея, выдавил:
– Сволочь ты, дьяк. Годуновский прихвостень!
Рассвирепевший дьяк, ничего не добившись от узника, подтолкнул ката к горну.
– Залей ему глотку!
Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Стрельцы опустили Тимоху на пол. Один из них вставил в черный изжеванный рот узника небольшое железное кольцо. Палач подошел и вылил из ковша в горло дымящуюся, расплавленную жижу.
Тимоха дернулся в последний раз и навеки затих, унеся с собой тайну.
* * *
Неудачная попытка убийства Бориса Годунова привела Михайлу Нагого в уныние.
Холоп Шереметьева Нефедка, благополучно вернулся в вотчину боярина с поникшей головой.
– Поторопились малость. Клянусь, самую малость, боярин. Утопли несколько стрельцов, а Тимоху другие служилые схватили.
– Но почему он не смог убежать?
– мрачно спросил Михайла Федорович.
– Доподлинно не ведаю. Кажись, нога у него подвернулась.
– Какого верного друга потерял, - закручинился Нагой. За последние месяцы он несказанно полюбил своего Тимоху.
Шереметьева же беспокоило само пленение Бабая. Годунов предпримет самые жестокие пытки, чтобы человек углицкого князя заговорил. Редкий узник сие может выдержать, а коль так, весь заговор будет раскрыт, и полетят боярские головы.
Петр Никитич Шереметьев никогда не был трусом. Он пошел в отца, Никиту Андреевича, кой был одним из самых отважных воевод при взятии Казани. Старые бояре помнят, как славил Шереметьева Иван Грозный, щедро награждая его за ратный ум и отчаянную смелость.
– А твой Тимоха выдержит пытку?
– Могу дать голову на отсечение. Он ничего не скажет, даже имени своего, - твердо произнес Михайла Федорович, успокаивая Шереметьева.
– Да будет ему царство небесное за сей подвиг, - перекрестился Петр Никитич и глянул на своего холопа.