Уголек
Шрифт:
— Не волнуйся, — пробормотала негритянка, заметив недоверчивый взгляд Сьенфуэгоса. — Ты же знаешь, что в этой одежде мы неприкосновенны.
— Знаю, — неохотно признал канарец. — Осталось только удостовериться, что и они это знают. Уверен, что кто-то из них уже здесь, любуется на щипанную курицу.
Но все же враждебность мотилонов не проявлялась в открытую, ограничиваясь молчаливой, невидимой и холодной угрозой, сопровождавшей паломников на всем пути по опасной тропе.
За все утомительное путешествие они не заметили ни единого представителя этого примитивного и замкнутого племени, которое и четыре века спустя продолжало наводить ужас на другие народы. Но каждый сделанный шаг был шагом в пустоту, а каждая ночь — ночью страха, поскольку отсутствие мотилонов подавляло больше, чем даже присутствие.
Отовсюду несло смертью.
Густой лес и замысловатая холмистая местность, крутая тропа, по которой пришлось подниматься паломникам в поисках Большого Белого, едва различая дорогу, были полны опасностей — глубоких обрывов и ядовитых змей. Но гораздо больший ужас наводили встречающиеся на всем пути искусно разделанные останки животных, а иногда и людей, внушая мысль, что в любой миг и сами путешественники могут превратиться в гниющую плоть.
Канарца поразило коварство этого племени теней — без нужды они не прибегали к силе, не пугали чужаков криками и угрозами и тем самым подавляли дух врагов и создавали у них впечатление, что придется полностью положиться на милость хозяев.
— Вот уж не думал, что запах может оказывать такой воздействие, — признался Сьенфуэгос как-то ночью. Он не мог сомкнуть глаз из-за вони, накрывшей их тяжелым одеялом. — Но можно не сомневаться, что эти сукины дети нашли новый способ напугать самых храбрых, есть же ведь люди, которых не страшит смерть, но все боятся думать, что после смерти превратятся в смердящие куски мяса.
И тогда он вспомнил, как старик Стружка боялся окончить дни в желудке каннибала, и вслух задал себе вопрос: а сам он предпочел бы стать пищей для червей или людей?
— На моей земле, — сказала африканка, — тела самых храбрых вождей сжигают, а пепел рассеивают над озером, чтобы никто не смог осквернить труп.
— Тебе хочется, чтобы с тобой поступили так же?
— Вот уж нет, — Уголек прищелкнула языком и мягко приложила руку к раздувшемуся животу, словно в поисках самого прямого контакта с ребенком. — Что останется от нас, когда пепел растворится воде?
— Воспоминания.
— И что, неужели хорошие? — уныло спросила она. — Воспоминания тех, кого мы любили и покинули, принесут больше вреда, чем пользы, — она подняла голову, едва заметно улыбнулась и прошептала: — Он шевелится...
Уголек приложила руку своего друга к тому месту, где через нежную черную кожу он ощутил легкое биение.
— Ты его чувствуешь?
Сьенфуэгос молча кивнул.
Африканка подняла взгляд огромных глаз, сверкающих, как раскаленные угли, и робко спросила:
— Думаешь, он будет белым?
— Он будет твоим сыном, и точка.
— Но какая судьба ожидает черного ребенка на этой земле, где и для нас жизнь оказалась несладкой?
— Какая разница? — канарец сделал глубокий вдох, словно хотел еще раз почувствовать кошмарную вонь гниющего мяса. — Мы находимся в самом сердце гнусной сельвы и окружены невидимыми дикарями и вонью падали... Но мы живы! И здоровы! Ты любишь своего косоглазого индейца, а я — белокурую немку. Уверен, что любой больной принц или тот, кто никого в жизни не любил, готов поменяться с нами местами.
Дагомейка бросила на него долгий косой взгляд, в котором Сьенфуэгос ясно прочитал сомнение.
— Ты и вправду так думаешь? — спросила она. — Действительно веришь, что какой-нибудь принц хотел бы поменяться с нами местами, даже если находится при смерти?
— Только если уже безнадежен! — пошутил канарец.
Нужно и правда было оказаться у самого порога смерти, чтобы решить вдруг поменяться местами с этой парочкой, пытающейся забыться коротким сном и уверенной, что близкая заря принесет лишь новый день, полный страха, усталости и голода, долгий день, когда они будут брести по густым и влажным джунглям, по извилистой тропинке вдоль края пропасти, которая словно никогда не видела ни следа человека.
Наконец, на закате восьмого дня, питаясь только жесткими и безвкусными попугаями (кроме них, похоже, здесь больше никто не обитал), совсем измученные, они взобрались на вершину крутого холма, и Уголек махнула перед собой рукой и объявила как нечто само собой разумеющееся:
— Большой Белый!
Гора оказалась гораздо более впечатляющей, чем можно вообразить: выше и круче, а под мягкими косыми лучами солнца, уже скрывающегося за горизонтом, толстая снежная шапка окрасилась в розовый цвет, еще больше выделяясь на фоне черных базальтовых скал, торчащих из-под снега, как черные пальцы.
Сьенфуэгос и Уголек молча и пораженно смотрели, не в силах признать — то, что они так долго искали, на самом деле оказалось всего-навсего продуваемой всеми ветрами скалой.
— Боже! — недоверчиво пробормотал Сьенфуэгос.
Уголек промолчала, боясь, что земля вдруг разверзнется под ее ногами, ее разочарование и недоумение было так велико, что ей пришлось ухватиться за плечо друга, чтобы не скатиться вниз по склону.
С ее губ сорвался легкий, почти неслышный стон, но такой жалобный, словно исходил прямо из сердца ребенка в ее чреве, так что у Сьенфуэгоса мурашки пошли по коже. Ему стало так ее жаль, как никогда не было жаль самого себя.
— Мы ради этого сюда пришли? — негодующе спросил он. — Это всего лишь гора.
— Но она белая... — ответила африканка с надеждой в голосе. — Может, эта белизна творит чудеса.
— Это просто снег.
— Снег? — удивилась она. — А что это?
— Я и сам точно не знаю, — ответил канарец. — Иногда видел его издалека, на соседнем острове. Там поднимается огромный вулкан Тейде, и зимой его покрывает похожая белизна. Говорят что это — очень холодная вода.
Уголек недоверчиво покосилась на него.
— Очень холодная вода? — переспросила она. — Как это может быть холодной водой? Вода стекает, а это лежит на горе, как приклеенное. Наверное, эта штука принадлежит богам.
Сьенфуэгос присел на корточки, как делают аборигены — он уже привык разговаривать с ними в такой позе — долго рассматривал каждый закуток заснеженной вершины и пессимистично покачал головой.
— Сомневаюсь, что это имеет отношение к богам, — заявил он. — В детстве мне рассказывали, что дикие гуанчи с Тенерифе боготворят Тейде, но не из-за снега, а потому что в гневе гора плюются пламенем. Когда она громко рычит, даже на Гомере трясется земля, а в иные ночи небо озаряется огнем.