Уголек
Шрифт:
Ночь они провели на небольшом уступе шириной меньше метра; Сьенфуэгос всю ночь не закрыл глаз, а Уголек, совершенно обессиленная, провалилась в сон, едва сомкнув веки; но беспокойство о будущем ребенке заставляло ее то и дело просыпаться в страхе, что в любую минуту она может сорваться с уступа и сгинуть в бездне.
Козопас осторожно, но крепко держал ее за руку, стараясь не разбудить, но при этом и не позволить соскользнуть с утеса; именно это напряжение и страх потерять Уголька измотали его намного больше, чем само восхождение. Когда они на следующий день достигли вершины и ступили наконец на ровное плато, он рухнул без сил, как подкошенный.
Проснулся он посвежевшим и полностью отдохнувшим и крайне удивился, обнаружив, что пока спал, негритянка не отходила от него ни на шаг, за что он отблагодарил ее широкой улыбкой.
— Всё в порядке? — спросил он.
Уголек подняла голову и кивнула.
— Всё хорошо, разве что эти огромные птицы всё кружат и кружат. Они меня пугают!
Канарец проследил за направлением ее взгляда и действительно заметил пару гигантских кондоров размером больше двух метров, терпеливо кружащих над вершиной высокой горы.
— Воробышки, — прошептал он.
— Воробьи? — поразилась африканка. — Такого размера?
— Ящериц здесь называют кайманами, и они поедают людей, — ответил Сьенфуэгос, вставая. — Не удивлюсь, если воробьи могут стащить козу. Лучше пойдем, потому что, если они насрут нам на голову, то шею переломают.
Они снова отправились в путь, и через три часа перед ними открылась сырая унылая пустошь, сплошь усеянная крошечными озерцами и какими-то странными растениями, напоминающими головы стариков-индейцев в головных уборах из перьев; небо меж тем затянули низкие серые тучи, а над долиной начал завывать ледяной ветер, заставивший канарца и дагомейку ежиться и дрожать от холода.
Босые ноги обжигало холодом, когда они ступали в одну из луж, откуда торчали пучки тощей травы, уши, казалось, вот-вот отвалятся, и Сьенфуэгосу оставалось лишь громко ругаться, оказавшись лицом к лицу с новым врагом, которому он не умел противостоять, поскольку никогда прежде с ним не сталкивался, и имя этому врагу было холод.
— Вот ведь черти зеленые! — выругался он, когда решил помочиться. — Еще несколько дней назад мы чуть не превратились в жаркое, а теперь я едва не отморозил член. Как здесь занимаются любовью, хотел бы я знать!
— Занимаются любовью? — удивилась Уголек. — Сюда приходят молиться, а не заниматься любовью. Ты что, ни о чем больше думать не в состоянии?
— Сейчас — да, — признался Сьенфуэгос с улыбкой до ушей. — Клянусь, сейчас я думаю лишь о том, как бы лечь на солнышке, хоть бы и посреди пустыни. Та адская жара в тысячу раз лучше, чем этот холод.
Казалось, его слова услышал кто-то невидимый и решил перестать над ним издеваться, поскольку спустя пару часов тучи ушли на восток, ветер стих, и солнце застыло высоко в зените. Здесь, на высоте четырех тысяч метров, его животворящие лучи словно превратились в расплавленный свинец; казалось, они насквозь прожигали мозг, и путники, задыхаясь, едва не падали без сил.
Резкие перепады температур, составляющие до сорока градусов, столь фатально отражалась на окружающей природе, что даже скалы трескались, не проходило и дня, чтобы путешественники не слышали, как с грохотом взрывается, разлетаясь на куски, очередная каменная глыба.
Черно-зеленые ящерицы устрашающего вида выползали из расщелин и застывали на камнях, подобно бронзовым изваяниям, греясь под нещадно палящими солнечными лучами в надежде запасти немного тепла, чтобы пережить очередную морозную ночь.
Когда же одинокое облако на миг заслонило солнце, температура вновь упала; ящерки мгновенно исчезли, попрятавшись под землей, а людям показалось, будто огромный невидимый кузнец извлек из горна раскаленный докрасна меч и окунул его в ледяную воду.
— Элегба! Элегба! — вдруг всхлипнула африканка. — За что ты так со мной?
На нее и впрямь было больно смотреть: тощая и с раздутым, как шар, животом, грязная, вся в ссадинах и царапинах, дрожащая от холода или потеющая, с покрасневшими глазами и потрескавшимися, покрытыми коркой губами.
— Давай вернемся! — взмолился Сьенфуэгос, сдавшийся скорее из-за страданий подруги, чем из-за собственной усталости. — Прошу тебя, давай вернемся!
— Осталось совсем чуть-чуть.
— До чего осталось? Это всего лишь чертова гора!
— Нет! — убежденно ответила Уголек. — Гораздо больше, чем просто гора. В этом я уверена.
— Гора — это всего лишь гора, что здесь, что на Гомере, — возразил канарец. — Не думаю, что имеет смысл расстаться с жизнью, чтобы взглянуть на нее поближе.
Он машинально потер лоб, и тут в его руке остался приличный лоскут кожи, словно он снял с лица маску.
— Боже ты мой! — встревожился Сьенфуэгос. — Это еще что за хрень?
Дагомейка слабо улыбнулась.
— Белая кожа имеет свои недостатки, — сказала она. — Тебя опалили солнце и ветер, — она поскребла собственное лицо и показала ногти. — А со мной никогда такого не случается.
— Я же сам тебе говорил, что здесь возможно всё! — сердито пробормотал Сьенфуэгос. — Скоро останусь без кожи и без члена. А на рассвете небось лысым проснусь. До чего ж гнусный холод!
Они снова зашагали вперед, двигаясь, словно покойники или, в лучшем случае, пьяные, спотыкаясь и пошатываясь. Несмотря на то, что самый высокий пик неустанно маячил впереди, канарец вскоре заметил, что Уголек по непонятной причине то и дело сбивается с курса и как зачарованная пытается повернуть на запад.
Казалось, она не слышит даже его криков, которые в разреженном горном воздухе и в самом деле звучали приглушенно, словно издалека; ему даже пришлось побежать за ней следом и схватить за руку, чтобы вернуть на прежний путь.