Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

Грузовики ждали с работающими моторами. Из выхлоп­ных труб над кабинами чадило. С джипов в мегафоны пода­вались команды. За почтамт, у которого начиналась ведущая в центр Чароен Мыонг-роуд, шаркая кедами в такт, уходило шествие «сельских скаутов» деревенских увальней в шортах, широкополых шляпах и с дубинками на плечах... Отсутствие огнестрельного оружия восполнялось изобилием аксельбан­тов, нашивок, фляжек и кинжалов. На этих тоже отвисали портившие красивую форму противогазные сумки. Каждый десятый тащил носилки.

Ват делал пометки в блокноте. Рядом переминался высо­кий здоровяк в белой гуаябере.

Отдуваясь, он поставил на асфальт красный кофр-холодильник и вакуумный термос, блещущий никелем. Когда он наклонялся, из выреза рубаш­ки скользнул серебряный замок на цепочке. Здоровяк, от которого тянуло плохим виски, подпихнул амулет пальцем назад.

— О, Будда! Ни носильщиков, ни встречающих, — про­ворчал он по-английски. И почти без перехода молодцевато и весело заорал, прижмурясь от натуги, по-тайски:

— Ура защитникам родины и национальных ценностей! Ура бесстрашным сынам! Ура!

Пассажиров, задержанных проходом деревенского вой­ска, скопилось несколько десятков. На крик никто не обратил внимания. Только Ват, стоявший ближе других, сунул блок­нот в задний карман брюк, повернулся к здоровяку и, как бы зажегшись от него, подхватил, придерживая пальцами раз­болтанные дужки очков:

— Ура защитникам! Ура защитникам! Ура националь­ным ценностям! Ура всем нам!

Человек с кофром и термосом покосился на единомыш­ленника. Несвежая тенниска с вышедшим из моды языка­стым воротничком, брюки винтом, сандалии на босу ногу, дерюжная торба с пожитками, часов нет, пластмассовые небьющиеся стекла очков в царапинах.

— Слушай-ка, парень! Дотащи до стоянки кофр и термос. Получишь двадцатку.

— Вы... иностранец! Вы предлагаете мне подзаработать переноской ваших вещей в этот ответственный час для без­опасности родины? Патриотов не купить! Ура!

— Ура! откликнулся здоровяк. — Однако какие основа­ния у вас считать меня иностранцем?

Стоявшие поблизости отводили глаза. Пререкающихся патриотов принимали за подвыпивших. В тот момент толь­ко это и понял Бэзил, остальное Ват пересказал по-русски в такси.

Бэзил тронул Вата за рукав, кивнул в заднее окно дребез­жавшего крыльями, хрипевшего прогоревшей выхлопной трубой и стенавшего коробкой передач «ситроена», прибор­ную доску и сиденья которого покрывал густой слой пыли. Следом, лишенный возможности из-за воинских грузови­ков обогнать «ситроен», величаво плыл перламутровый «крайслер-ньюйоркер» с номерным знаком из четырех вось­мерок. Здоровяка встречала эта машина.

— Не боишься дерзить таким?

— Ого! Большие деньги демонстрируют мощь... Но на меня им плевать, — сказал Ват. — Я нахожусь вне сферы их интересов. Вот Пратит Тук, которого убили, пожалуй, их сильно волновал... Но, предостерегая, ты, к сожалению, прав. Жить в этой стране мне.

— Чья такая карета?

— Их шесть. Помимо «ньюйоркера», три «мерседеса» и два «роллс-ройса». У всех номера с четырьмя цифрами — из четырех восьмерок. По поверью хуацяо, цифра является ми­фологическим воплощением денег и их всесилия. Чан Ю, владелец роскошных тачек, заплатил за каждый номер по сто пятьдесят тысяч батов на торгах в дорожной полиции... Кон­фуций завещал состоятельным людям избегать трех вещей. В молодости — притязаний, в зрелом возрасте — пререка­ний, в старости — скупости...

— Чан Ю жив?

— Никто не знает в точности. Возможно, древний прохо­димец здравствует, возможно — нет. Чтобы сохранить авто­ритет, нужна таинственность. Известно, что Чан Ю выбрал Чиенгмай для проживания из-за климата и обретается в специальных апартаментах гостиницы «Чианг Инн» на по­следнем, восьмом этаже, блокированном наглухо. Один бе­довый офицер из армии сунулся на восьмой этаж «Чианг Инн» в связи с расследованием опиумного дела и оказался уволенным. Вот так вот!

— Тогда твоя выходка в отношении человека Чан Ю, или, во всяком случае, человека, за которым прислали машину Чан Ю, может тебе дорого обойтись.

— Ты новичок на Дальнем Востоке, Бэзил? Да плюнь я в рожу Чан Ю публично, он не шевельнется. Разве я запустил руку в его кошелек? А вот возьми я оттуда без спросу десяток батов, тогда за мою шкуру можно не давать и одного...

Ват помрачнел, съежился в углу чиненного липучим пла­стиком сиденья. Пальцы, сжатые над торбой, шевелились. Сказал:

— Ненавижу бедность и хотел бы иметь много денег... Чем образованнее человек, тем сильнее должен ненавидеть он бедность, лишающую возможность творчества. В высшем смысле. Но я и ненавижу деньги, потому что деньги... лише­ны достоинства. Хотел бы сделаться богатым, иметь дом, машину, досуг, возможность покупать книги, что-нибудь коллекционировать. Не больше. Но у денег нет достоинства. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Деньги съедают в человеке человека... Я люблю деньги, хотя они вызывают гадливость. Может, из-за этой раздвоенности я не ушел в джунгли в семьдесят шестом году после расправ «красных быков» над студентами и профессорами в университетах... Хотя боль­шинство ушедших все равно вернулись... Я — ни там, ни здесь... Ну, бросим эту гнилую... ватовщину. Ха-ха...

Бэзил не ответил. Ват открыто, может, слишком открыто для тайца, говорил с иностранцем о том, о чем не принято говорить в этой стране вообще — о сомнениях. Если он ска­зал все, то и добавлять что-либо значило проявлять внеш­нюю форму участия. Если не все, то любое, не важно какое, слово могло спугнуть такую редкую на Дальнем Востоке птицу, как откровенность, разговор по душам.

За мостом Наварак через красноватую Пинг, где они свернули влево, «крайслер-ньюйоркер» ушел прямо по Чароен Мыонг-роуд.

Бэзил и Ват промолчали до гостиницы «Чиенгмайский гостевой дом». В деревянном холле, продуваемом ветром с видневшейся в окнах реки, расстались, договорившись сой­тись вечером. Бэзил забросил сумку в отведенный по его просьбе свой прежний номер, посидел минутку в бамбуко­вом кресле, погладил матовую столешницу старинного бю­ро. Так замечательно писалось на ней пять лет назад!

В ресторанчике на Сидорчайн-роуд он съел пресноватый горский шашлык, попробовал перепелиных яиц, потом уст­риц, не зная, чему больше радоваться — покою, редкой еде или давно не ощущавшейся естественной, а не кондициони­рованной прохладе. В сувенирной лавке на Вуалай-роуд на­целился на серебряную гривну и серьги, да вспомнил тал­линнское расставание...На перекрестках ветер с реки полоскал полотнища с надписями «Детоксикационный пункт», под которыми стояли армейские палатки. Рябь пере­бегала по их пузырившимся стенкам.