Ультиматум Борна
Шрифт:
– По пути я хочу купить виски.
– У меня дома есть все, что нужно.
– А это тебе не помешает? – спросил Холланд, изучающе глядя на Алекса.
– Даже если и так, какое это имеет значение.
– Никакого… Насколько я помню, там есть вторая спальня, не так ли?
– Да.
– Отлично. Мы можем просидеть всю ночь за прослушиванием вот этого, – глава ЦРУ поднял кассеты. – Первые два прослушивания ничего не дадут. Все, что мы услышим, – это боль, а не информация.
Было уже за пять часов вечера, когда они покинули поместье, известное в Управлении как Пятый Стерилизатор. Дни уже становились
– Перед смертью свет всегда кажется ярче, – сказал Конклин, откидываясь на сиденье лимузина рядом с Холландом и глядя в окно.
– Я нахожу это высказывание не только неуместным, но и довольно глупым, – устало заявил Питер. – Не смогу с ним согласиться до тех пор, пока не узнаю, кто это сказал. И кто это был?
– Иисус, я думаю.
– Что-то я не припоминаю такой строки в Писании.
Алекс тихо рассмеялся в ответ.
– А ты хоть раз читал ее? Библию, я имею в виду.
– Почти всю.
– Потому что тебя заставляли?
– Нет. Мои отец и мать были такими скептиками, насколько ими могут быть два человека, чтобы только на них не вешали ярлык воинствующих безбожников. Они ничего сами не рассказывали, а просто отправляли меня и двух моих сестер в первое воскресенье на протестантскую службу, во второе – на католическую, а после этого – в синагогу. Все это происходило без особой регулярности, но мне кажется, они делали это, чтобы мы уловили общую идею. Вот что заставляет детей читать. Естественное любопытство, подогретое мистикой.
– Этому нельзя противостоять, – согласился Конклин. – Я утратил веру, но теперь, после долгих лет духовной независимости, мне кажется, что чего-то не хватает.
– То есть?
– Спокойствия, Питер. Я не чувствую душевного спокойствия.
– Зачем оно тебе?
– Не знаю. Может быть, мне неспокойно из-за того, что происходят вещи, которые мне не подвластны.
– Хочешь сказать, тебе не хватает чувства оправданности, метафизического оправдания. Прости, Алекс, это не наш случай. Мы в ответе за свои поступки, и никакое отпущение грехов этого не изменит.
Конклин повернул голову и широко раскрытыми глазами уставился на Холланда.
– Спасибо, – сказал он.
– За что?
– За то, что сказал это, как я, даже слова такие же использовал… Пять лет назад я вернулся из Гонконга, а на моем копье развевался флаг с девизом «Ответственность».
– Что ты несешь?
– Забудь. Все в порядке… «Остерегайтесь ошибок церковной вседозволенности и самонадеянности».
– А это еще кто сказал?
– Савонарола или Сальвадор Дали – не помню, кто именно.
– Так, ладно, кончай! – рассмеялся Холланд.
– Почему? Мы в первый раз разговорились по душам. А что с твоими двумя сестрами? Что с ними стало?
– Это еще забавнее, – ответил Питер, склонив подбородок и с озорством улыбаясь. – Одна стала монахиней в Нью-Дели, вторая – президент своей собственной компании, занимающейся связями с общественностью в Нью-Йорке, и говорит на идиш лучше, чем большинство ее коллег по цеху. Пару лет назад она мне сказала, что ее перестали называть шикса. Ей нравится ее образ жизни, так же, как и другой моей сестре
– И, несмотря на это, ты выбрал военную карьеру.
– Не «несмотря», Алекс… Из-за этого я ее выбрал. Я был недовольным молодым человеком, который искренне полагал, что эту страну обманывают. Происходил из обеспеченной семьи; деньги, влияние, дорогое образование – все это гарантировало мне автоматическое поступление в Академию ВМФ в Аннаполисе – мне, а не черному парню с улиц Филадельфии или Гарлема. И я просто решил, что должен как-то заслужить эти привилегии. Должен доказать, что подобные мне люди не пользуются своим положением, чтобы избегать ответственности, а наоборот, стремятся к еще большой ответственности, чем остальные.
– Возрождение аристократии, – сказал Конклин. – Noblesse oblige – положение обязывает.
– Не издевайся, – запротестовал Холланд.
– Я не издеваюсь, это абсолютно серьезно. Aristo по-гречески означает «лучший», kratia – «власть». В Древних Афинах такие молодые люди вели за собой армии, и их мечи сверкали впереди войска, а не позади него, чтобы доказать солдатам, что они готовы погибнуть вместе с ними, людьми низкого происхождения, потому что эти самые люди низкого происхождения находились у них в подчинении.
Питер Холланд прислонил затылок к подголовнику вельветового сиденья и прикрыл глаза.
– Наверное, это тоже там было, я не уверен – я просто не знаю. Мы слишком многого хотели… а ради чего? Резни на Порк-Чоп Хилл? Неизвестной, никому не нужной земли у Меконга? Зачем? Господи, ну для чего? Ради того, чтобы в людей стреляли, им разворачивало грудь и живот пулей противника, находившегося от них в двух футах, – вьетконговца, знавшего джунгли лучше, чем они? Что это была за война?.. Если бы ребята вроде меня не шли вместе с другими, как бы говоря «Эй, смотри, я тоже тут, я вместе с вами», то как бы, по-твоему, все это могло продолжаться? Начались бы просто массовые бунты, и, может быть, это было бы правильно. Эти ребята были теми, кого кто-то зовет ниггерами, латиносами и просто отбросами, они умели читать и писать лишь на уровне третьего класса. А у таких, как я, была отсрочка – отсрочка, чтобы не успеть запачкаться в этой грязи, – или местечко, которое спасало от службы. У тех же ничего этого не было. И если то, что я – привилегированный сукин сын – был там вместе с ними, хоть что-то значит – это лучшее, чего я достиг в своей жизни. – Холланд неожиданно замолчал и закрыл глаза.
– Прости, Питер. Я не хотел ворошить прошлое, правда. Да и начал я со своей вины, а не с твоей… Правда странно, как все переплелось и одно тянет другое? Как ты это назвал? Карусель вины? Когда она остановится?
– Сейчас, – ответил Холланд, выпрямился на сиденье и расправил плечи и спину. Он взял трубку внутренней связи, нажал пару клавиш и заговорил: – Высадите нас в Вене, пожалуйста. А после этого отыщите китайский ресторан и привезите нам лучшее из того, что у них есть… Честно говоря, обожаю цыпленка с лимоном и обжаренные ребрышки.