Ультиматум Борна
Шрифт:
– В какой-то мере? – вскрикнул Алекс.
– Я говорю так, как есть на самом деле. Он и сам этого не скрывает.
– Какой из этого следует вывод, доктор? – спросил Холланд.
– В худшем случае ему грозит два или три месяца интенсивной терапии.
– Но все это действительно необходимо? – настаивал Конклин. – Без этого правда нельзя обойтись?
– Да, – ответил Уолш. – Все произошло недавно, и он еще находится под впечатлением. Случившееся завладело его сознанием, это может означать только то, что он испытал потрясение и на подсознательном уровне. Он прав. Ему будет сложно заставить свою память работать… Я обращаюсь к вам чисто формально. Он настаивает
– А меры предосторожности? – спросил Алекс.
– Сестра будет находиться за дверью. Внутри будет только диктофон на батарейках… и кто-нибудь из вас – или вы оба. – Врач повернулся к двери, затем оглянулся. – Я вас позову, – добавил он и скрылся за дверью.
Конклин и Холланд переглянулись. Начался второй период ожидания.
К их удивлению, он продлился всего минут десять. В комнату отдыха вошла сестра и попросила следовать за ней. Они пошли по лабиринту из белых стен, однообразие которых прерывалось лишь утопленными в них панелями со стеклянными ручками – это были двери. Только раз во время своего краткого путешествия они встретили еще одно человеческое существо – это был мужчина в белом халате, с белой хирургической маской на лице, который вышел из еще одной белой двери. Его острые напряженные глаза над куском белой материи смотрели немного осуждающе, признав в них пришельцев из другого мира, который не был Пятым Стерилизатором. Сестра открыла дверь, сверху над ней мигала красная лампа. Она приложила палец к губам, прося соблюдать тишину. Холланд и Конклин тихо вошли внутрь темного помещения и оказались перед белым занавесом, скрывавшим кровать или операционный стол; через него пробивался маленький кружок яркого света. Они услышали тихий голос доктора Уолша:
– Вы отправляетесь в прошлое, доктор, не очень далеко, на день или около того, к тому моменту, когда вы начали ощущать тупую тянущую боль в вашей руке… вашей руке, доктор. Зачем они причиняют боль вашей руке? Вы были на ферме, маленькой ферме с полями за окном, а потом они надели вам на глаза повязку и стали причинять боль вашей руке. Вашей руке, доктор.
Неожиданно на потолке отразилась неяркая вспышка зеленого света. Занавес сам раздвинулся на несколько футов, открыв кровать, пациента и врача. Уолш убрал палец с кнопки около кровати и посмотрел на них, делая жесты руками и как бы говоря: «Здесь больше никого нет. Убедились?»
Оба свидетеля кивнули, сперва завороженные, а потом охваченные ужасом от увиденного: по искаженному гримасой бледному лицу Панова из широко открытых глаз катились слезы. Одновременно они увидели и белые ремни, выступавшие из-под белой простыни, которые держали Мо – скорее всего он сам приказал себя связать.
– Рука, доктор. Мы должны начать с инъекции, не так ли? Вы же знаете ее предназначение, доктор, не так ли? За ней последует другая инъекция, чего вы не можете допустить. Вы должны это остановить.
Раздался пронзительный крик ужаса и протеста:
– Нет, нет! Я не скажу вам! Я убил его один раз и не буду убивать его еще раз! Уйдите от меняаааа!..
Алекс пошатнулся и сполз на пол. Питер Холланд, этот сильный широкоплечий адмирал, участник самых тайных операций на Дальнем Востоке, схватил его и аккуратно и неслышно вывел за дверь, передав сестре.
– Уведите его отсюда, прошу вас.
– Да, сэр.
– Питер, – кашлянул Алекс, пытаясь встать и вновь падая. – Прости меня, господи, прости меня!
– За что? – тихо спросил Холланд.
– Я должен смотреть,
– Я понимаю. Это слишком тяжело. Будь я на твоем месте, я бы тоже не смог.
– Нет, ты не понимаешь! Мо говорит, что убил Дэвида, но это совсем не так. А я собирался, я действительно хотел его убить! Я был не прав, но всеми силами старался его убить! И вот я опять сделал то же самое. Послал его в Париж… Это не Мо виноват, а я!
– Прислоните его к стене, мисс. Пусть опустится на пол, и, пожалуйста, оставьте нас одних.
– Да, сэр! – сестра сделала, как ей было велено, и ушла, оставив Холланда и Алекса наедине в белом лабиринте.
– Так, а теперь послушай меня, Агент, – прошептал седоволосый директор Центрального разведывательного управления, опускаясь на колени перед Конклином. – Пора остановить эту карусель вины и самобичевания – ее нужно остановить, – или мы ничего не добьемся. Мне все равно, что ты или Панов сделали тринадцать или пять лет назад или даже сейчас! Мы все умные люди, и каждый из нас делал то, что считал в то время правильным… Знаешь что, Святой Алекс? Да-да, я знаю твое прозвище. Мы все совершаем ошибки. Это нехорошо, не так ли? Наверное, мы не так уж и умны. Наверное, Панов не самый лучший психиатр, а ты не самый лучший агент, которого канонизировали, и, вероятно, я не самый великий стратег, каким меня представляют. Ну и что с того? Мы все равно должны заниматься своей работой.
– Черт, прошу тебя, замолчи! – закричал Конклин, пытаясь опереться на стену и встать.
– Тихо!
– О, проклятие! Не хватало только, чтобы ты читал мне проповеди! Будь у меня нога, я бы тебя сейчас отделал.
– Ты угрожаешь мне?
– У меня был черный пояс. Так и знай, адмирал.
– Ну и ну. А я даже на руках бороться не умею.
Их взгляды встретились, и Алекс первым тихо засмеялся.
– Ты невыносим, Питер. Я тебя понял. Помоги подняться. Пойду в комнату отдыха и подожду тебя там. Дай мне руку.
– Черта с два, – сказал Холланд, поднимаясь на ноги и глядя на Конклина сверху вниз. – Помоги себе сам. Кто-то рассказал мне, что Святой преодолел сто сорок миль по вражеской территории, прошел реки и джунгли и добрался до базы «Фокстрот». Где первым делом спросил, нет ли у кого-нибудь бутылочки виски.
– Да, но, черт побери, тогда было другое дело. Я был гораздо моложе, и у меня было две ноги.
– Представь, что сейчас их у тебя тоже две, Святой Алекс, – Холланд подмигнул. – Я иду обратно внутрь. Кто-то из нас должен быть там.
– Мерзавец!
Конклин просидел в приемной час и сорок семь минут. Его никогда не беспокоил протез, но сейчас происходило именно это. Он не мог понять, что означает это невероятное ощущение, но зуд в несуществующей ноге не прекращался. Об этом стоило подумать, и он с тоской вспомнил молодость, когда у него было две ноги и все было иначе. О, как он хотел изменить мир! И каким справедливым считал то, что волею судьбы он стал самым молодым выпускником, прочитавшим речь на выпускном вечере своей школы, самым молодым студентом Джорджтауна, ярким, ярким светом, сверкавшим в конце тоннеля его академии. Трудности начались, когда кто-то где-то узнал, что его настоящим именем было не Александр Конклин, а Алексей Николаевич Консоликов. И какой-то человек, чьего лица он не мог вспомнить, как бы между прочим задал ему вопрос, изменивший всю жизнь Конклина.