Ультрафен
Шрифт:
Закрыл сейф, и направились из кабинета.
Они вошли в траурный зал, где стояла справа тумба, обитая красным, уже потертым бархатом, – место для гробов и оплакивания усопших. Вдоль стен – ряд стульев и спаренных кресел. Прямо и слева две широкие двухстворчатые двери: секционная и холодильник. За дверью секционной был маленький коридорчик, в котором стояла кушетка, застеленная простыней. Бердюгин положил на неё футляр бинокля и закрыл за собой двери коридора на ключ.
Вернулся. Принял от Анатолия туб, положил его на кушетку. И стал по очереди раскрывать футляры. Из футляра
Доктор снял с окуляра бинокля заглушку и прикрепил к нему трубу при помощи четырех защелок. Из футляра бинокля, из его второго отсека, достал четыре цилиндрических батарейки, стянутых синей изолентой, и положил их в карман своего халата. Собранный прибор подал Феоктистову.
Анатолий принял, с интересом и осторожностью стал осматривать его, покачивать на руках, как бы взвешивая: прибор был легок вопреки ожиданиям.
И молчание Бердюгина, даже какое-то торжественное, сосредоточенное, четкость в движениях при сборке прибора, и не обычная обстановка, и помещение, в котором должно произойти нечто загадочное, – все это на Анатолия действовало возбуждающе. И в то же время заставляло подчиняться, не задавать лишних вопросов, ходить и двигаться с величайшей осторожностью, задерживая в себе дыхание.
И он действительно готов был не дышать, словно боялся вспугнуть тишину, в которой где-то существуют души умерших. Сказки, рассказанные Бердюгиным, однако отложившиеся в подсознании, и эта часть мозга, может быть, в его десятитысячной дольке, в нейроне, даже, может быть, в каком-нибудь дендрите или в эффекторном нервном окончании, диктовали ему свою волю, вопреки, казалось, здравому смыслу.
Они вошли в саму секционную. В помещении было темно. И эта темнота ещё более усилила напряжение, даже, пожалуй, мистический страх. Анатолию стало немного жутковато, по спине пробежали холодные мурашки.
Бердюгин же действовал по-хозяйски быстро, прошел куда-то вглубь помещения и включил в углу над стеклянным столиком бра, висевшую на стене. Теперь секционная была тускло освещена. Небольшая глухая высокая комната без окон, стены от пола до потолка облицованы белой кафельной плиткой. В центре стоял операционный стол, на котором лежал покойный. Над столом висел большой светильник из пяти-шести ламп.
– Анатолий Максимович, – негромко позвал Бердюгин.
Феоктистов подошёл. Доктор забрал у него прибор.
– Пока посидите, – показал на один из двух стульев, стоящих у столика.
Феоктистов сел. Другой стул Бердюгин взял, развернул и сел на него верхом. Достал из кармана маленький разъем с проводками от батареек, соединил его с разъемом прибора. Затем локти поставил на спинку стула и приложил прибор к глазу, как подзорную трубу. Какое-то время наводил резкость, вращая окуляр бинокля. Щелкнул тумблерком на приборе и замер.
Замер и Феоктистов, глядя то на Игоря Васильевича, то на труп. В сумеречном свете лицо доктора казалось восковым.
Наконец Бердюгин отклонился от окуляра и пальцем поманил Анатолия. Сам поднялся со стула. Анатолий прошёл и сел на освободившееся место. Доктор передал ему прибор и негромко сказал:
– Толя, не волнуйтесь, не дергайтесь, держите прибор ровно. Наведите его на труп… Смотрите и ничего пока не говорите. Не будем мешать процессу…
Анатолий припал к окуляру. Замер…
Перед его взором лежало тело, а над ним висело оранжевое облако, светящееся и слегка покачивающееся, словно его раскачивали удары сердца – ритмично: тук-тук, тук-тук… Он даже как будто бы услышал эти удары, и оттого стало вновь жутковато, и по спине пробежал холодок. Анатолий невольно поежился.
В облаке происходило движение: нижний слой перетекал в верхний, верхний – в нижний. И тот слой, что оказывался в верхней части, словно фосфоресцируя, испарял из себя искрящиеся частицы и перекатывался вниз. Происходило что-то, напоминающее кипение, только тут процесс протекал медленнее и красиво, с феерическим эффектом.
Световая гамма над трупом была не везде одинакова. У ступней ног, со стороны которых Анатолий вел наблюдение, она казалась насыщенной розовым цветом. И он, заметив это, с иронией подумал: “Душа через пятки выходит!..”
Примерно такой же цвет был и над головой. Он источался откуда-то из середины лба, как будто бы из третьего глаза, курился тонкой струйкой так же, как из ступней ног, из пяток.
Но самый насыщенный цвет находился над областью сердца, над грудью – он был тёмно-красным и к нему от всех “органов” стекались и растекались тона и полутона. И все они (эти потоки) перетекали из одного места в другое медленно и спокойно, отчего над телом образовывалось искристое и серебристое дымчатое облако. Тёмно-красное пятно напоминало форму сердца, оно и “билось” с таким же интервалом, "прокачивая" по всему “телу” серебристые потоки и в то же время, поглощая возвращающиеся темные потоки в себя.
Вся эта картина очаровывала Анатолия. Но во всей этой демонстрации не хватало чего-то объединяющего, объясняющего…
Феоктистов оторвался от окуляра и обернулся к Бердюгину. Тот был привязан к нему проводами и стоял рядом, наблюдал за ним.
– Ну что, похоже, насмотрелись? – спросил Бердюгин.
Анатолий сдержался от ответа и вновь припал к биноклю, теперь другим глазом. Смотрел еще несколько минут, пытаясь понять смысл происходящего над трупом.
– Да, удивительно…
– А теперь посмотрите вон туда… – Игорь Васильевич кивнул вверх, на угол под потолок.
Анатолий направил прибор на потолок. И замер от ещё большего изумления. Сверху на покойника смотрело скорбное лицо обваренного. Голова круглая, вместо волос – оранжевые лохмы, и к этой голове, поднимались от покойника светящиеся блёстки. Они, как пузырьки через воду, пробивались к ней сквозь воздух. Казалось, воздух бурлил, гасил искрящиеся потоки. Анатолий не смог сдержать очарования. Теперь картина имела своё логическое завершение.
– Игорь Васильевич!.. Кошмар какой-то! – проговорил он, отстраняясь от прибора.