Улыбайлики. Жизнеутверждающая книга прожженого циника
Шрифт:
Среди посетителей мечутся официанты, одетые в ковбоев.
Громко играет кантри-музыка – она идет со сцены, где живой ансамбль наяривает песенку про какую-то Дэзи, которая обязательно должна дождаться какого-то парня и не смотреть на других, а то ей оторвут ноги.
Удивительно, но практически весь зал подпевал музыкантам – видимо, несчастной Дэзи готов был оторвать ноги не только ее парень, но и все, кто сейчас заказал стейки.
Но главное было в центре зала.
Там стояла огромная печь, весьма хитро устроенная: представьте
Мясо начинает жариться немедленно, ибо из нижнего этажа вверх, сквозь сетку, почти до потолка вырываются воистину адские языки пламени.
Однако этот апокалипсис немедленно укрощается – одним движением главный повар дергает за цепь, и гигантская сеть уходит куда-то вниз, где мясо переворачивают, солят, перчат, натирают приправами, превращая в кулинарный шедевр.
Через минуты три звучит мелодичный звонок, и сеть выныривает из огненной преисподней.
Ее снова внимательно осматривает главный повар и, выловив готовые куски мяса, сбрасывает их на тарелки, чтобы официанты быстро разнесли это ароматное блаженство, пока оно не остыло.
Всю эту картину я наблюдал меньше чем десяток секунд.
Больше времени у меня не было, потому что дальнейшие события развивались стремительно.
Итак, мой приятель сделал пару шагов и, оказавшись возле стойки, где сидел менеджер, что-то быстро шепнул ему на ухо, указав пальцем на меня.
Тот немедленно схватил микрофон и что-то закричал в него на весь зал.
Музыканты на сцене немедленно перестали играть, и все посетители повернулись в мою сторону.
Те, кто поглощали стейки на втором этаже, немедленно побросали вилки и угрожающе свесились через перила.
Почувствовав себя в центре внимания, я стыдливо зарделся.
Я не совсем понимал, откуда в городе Денвере узнали о моих выдающихся журналистских качествах и высокохудожественных книгах.
Внезапно свет в зале погас и включился яркий прожектор, который, однако, осветил почему-то не меня, а противоположную сторону зала.
Менеджер что-то снова выкрикнул, все зааплодировали, а я подумал, что, возможно, сейчас придется танцевать «Kazachek» вприсядку, что мне категорически противопоказано в связи с возрастным остеохандрозом в суставах.
Однако плясать не пришлось, ибо устроители шоу имели совсем другие планы.
Раздался удар гонга, люди, стоящие напротив, расступились, и из толпы появился чудовищного вида детина, одетый, как я понял, в костюм рестлера. Тем, кто забыл, что такое «рестлинг», я напомню – на арену выходят немыслимые бугаи, которые сначала угрожают и проклинают друг друга, после чего дерутся на сцене, под гогот и свист публики, используя стулья, столы, выдернутую осветительную аппаратуру, огромные динамики и даже нетяжелых зрителей, которые подходят для удачного метания во врага.
Итак, публика в ресторанном зале взревела, а рестлер, схватив микрофон, что-то стал говорить в мой адрес, сопровождая монолог жестами, означающими мою смерть.
Восторженные крики окружающих американцев подтвердили их желание наблюдать за кончиной гражданина Российской Федерации, причем немедленно.
Я стал искать глазами моего приятеля и, к ужасу, обнаружил его на противоположной стороне возле детины-рестлера.
Мой приятель радостно смеялся, делая жест рукой по горлу, видимо объясняя мне, как именно меня убьют, после чего бросят на сетку и зажарят с тмином и картошкой по-домашнему.
То, что мне, как Берлиозу, действительно отрежут голову, стало понятно по дальнейшим действиям детины.
Ему немедленно подали огромные ножницы, и он стал двигаться ко мне, широко и недружелюбно ими размахивая.
Я понял, что мне конец, причем я сам в этом виноват!
Любовь к джинсам и «Кока-коле», к фильмам со Шварценеггером и Брюсом Уиллисом, переоценка «Бигмака» и недооценка отечественного борща со сметаной привели к моему закономерному моральному падению и недооценке врага.
Я в последний раз вспомнил символы Родины: Царь-пушку, которая никогда не стреляла, Царь-колокол, который никогда не звонил, двуглавого орла, головы которого смотрят в разные стороны, и конечно же родной гимн, переделанный в тридцать восьмой раз.
И тут со мной произошла метаморфоза, которая происходит со всеми героями эпоса, когда им грозит неминуемая смерть, – я стал широко и презрительно улыбаться, демонстрируя этим врагам цивилизации превосходство и мужество гражданина России.
Видимо, точно так, в свое время, улыбался Минотавр, когда Тезей готовился нанести ему смертельный удар кулаком.
Да что Минотавр!
Я чувствовал себя одновременно Зоей Космодемьянской, Александром Матросовым, летчиком Гастелло, молодогвардейцами, причем всеми сразу, и даже Павликом Морозовым, правда, до того, как он предал своего отца.
В моей улыбке читалось презрение к врагам с их сочными стейками, холодным пивом и горами жареной картошки.
Моя улыбка свидетельствовала – презираю их, хотя от голода и вкусного запаха захлебываюсь слюной.
– А может, они хотят именно этого, – вдруг ужаснулся я. – Они задумали провокацию, они хотят, чтобы я захлебнулся, но потом объявят, что «русский либерал покончил жизнь самоубийством, не выдержав ужасов кровавого режима в собственной стране».
Безусловно, это был бы эффектный заголовок, хотя меня больше бы устроил другой: «Известный журналист подавился куском стейка, узнав, что ему, на его радиостанции, опять не повысили зарплату».
Тем временем моя жизнь, несомненно, вступала в завершающую фазу: детина приблизился ко мне и, выкрикивая какие-то проклятия, схватил меня за галстук.
Я что-то пискнул, на что зал ответил новой волной восторженного рева.
Убийца раскрыл ужасные ножницы и стал приближать их к моему горлу.