Университетский вопрос в России

Сборник статей

Не умеющие или по каким-либо причинам не желающие свободно говорить в аудитории профессора так иногда делают: пред ними рукопись или печатные листы, и они медленно читают, поглядывая то в свое «пособие», то на слушателей, или даже смотрят только на страницы «пособия». Последнее, по-моему, предпочтительнее, ибо, во-первых, так легче читать, во-вторых, не приходится видеть обыкновенно очевидно скучающих или борющихся с дремотою жертв этой операции, хотя бы их всего было одна или две во всей аудитории. Некоторые же (сюда относятся подчас очень старательные и усердные лекторы) читают лекции наизусть в точном смысле этого слова, т. е. они произносят заученные наизусть слова заготовленной раньше рукописи. Но и от таких лекций, как бы они ни были хороши в качестве глав печатного труда, обыкновенно веет таким холодом и такою скукою, что относительно них я вообще полагаю вместе с противниками лекций вообще, что читать книгу – гораздо более подходящее занятие, нежели слушание лекции.

Должен, впрочем, оговориться, что некоторые ораторы, готовящиеся к речи путем «зубристики», все-таки подчас произносят очень хорошие речи.

Я не отрицаю абсолютно возможности так изготовить рукопись, что она вполне приноровлена к требованиям и вызову впечатления свободной речи, а также возможности такого произнесения наизусть слов и предложений такой рукописи, что получается более или менее полная иллюзия свободной речи. При известном обучении и упражнении, может быть, этого искусства можно было бы достигнуть всякому оратору или университетскому лектору. Между прочим, я полагаю, что «оратору» этого легче достигнуть, чем ученому лектору. Ибо в области ораторского искусства в собственном смысле есть много таких средств (неудобных или прямо шокирующих в случаях применения в области строго научной лекции), которые легко создают иллюзию подлинной жизни и свободного течения мысли и чувства (жесты, радостное, печальное и т. п. выражения лица, «цветы красноречия», как бы нечаянно появляющиеся, и т. п.).

Как бы то ни было, произнесение наизусть заученного лишь при особом искусстве этого рода может представлять более или менее удачный суррогат свободной речи и вызывать иллюзию свободного течения мыслей и чувства.

По существу все-таки остается правильным наше положение, что дело идет о двух совершенно различных явлениях с различною структурою, с различным характером и назначением.

Поэтому стенографическая или иная точная копия свободного «громкого мышления» обыкновенно совершенно негодна для печати, а глава рукописи или книги – обыкновенно негодный предмет для лекции, и даже трудно с успехом выдать громкое произнесение ее за свободное «громкое мышление».

Этим я, конечно, отнюдь не умаляю значения и ценности ни того, ни другого и считал бы даже странным и неуместным рассуждение о том, что лучше, в частности лучше ли быть (например, студенту) слушателем свободной речи или читателем книги. Странно было бы рассуждать о том, что лучше – сапоги или шапка, и доказывать, что сапоги отличаются такими-то несомненными преимуществами пред шапкою. Поскольку дело идет о покрытии головы, то, несмотря на все преимущества сапог, их большую прочность и всякие другие заслуги, все-таки шапка лучше, и обратно; и самые решительные приверженцы идеи о многочисленных превосходствах шапок по сравнению с сапогами не стали бы спорить, что, несмотря на все несомненные, с их точки зрения (им, например, больше нравится мягкость, легкость и т. д., чем прочность и другие свойства сапог), преимущества шапок, все-таки уж лучше обуваться сапогами, нежели шапками.

Я только в качестве склонного в некоторому «педантизму ученого», да к тому же юриста, внес бы в это рассуждение пред подписью в знак согласия одну оговорку.

Мыслимы и бывают такие сапоги или такие шапки, что лучше ни того, ни другого не надевать: например, бумажная шутовская шапка или гнилая и издающая неприятный запах шапка тоже именуется шапкой, но подчас предпочтительнее остаться с непокрытой головой, чем пользоваться такими шапками.

Если мне интересно и желательно познакомиться с мыслительным процессом данного лица, например гениального философа или знаменитого ученого специалиста, и этот виртуоз мысли великодушно снисходит до удовлетворения такого моего желания, предлагая мне слушать его свободные, только «громкие» размышления по разным важным и серьезным проблемам, то я, естественно, брошу всякие, хотя бы и превосходные и даже написанные еще более гениальными людьми, учебники и буду с радостью его слушать, удивляясь разве его великодушию, его готовности посвятить меня в свою гениальную умственную лабораторию, раскрыть предо мною тайны своего удивительного мышления. Слушание его я бы с величайшею радостью предпочел даже чтению им же самим написанного учебника (обыкновенно такой альтернативы вовсе нет, потому что учебник доступен всякому), ибо я понимаю, что мое желание, т. е. желание непосредственно ознакомиться с ходом, процессом и приемами мышления этого гениального человека или хотя бы просто выдающегося и талантливого мыслителя (о пользе этого и резонности такого желания см. ниже), отнюдь не может быть удовлетворено чтением хотя бы даже им самим сочиненного учебника; и вообще, наиболее непосредственный, лучший мыслимый способ удовлетворения такого моего желания именно тот, который он мне великодушно предложил, согласившись раскрыть, так сказать, предо мною двери своей интимнейшей мыслительной лаборатории.

IV.

До сих пор у нас шла речь о чисто интеллектуальной стороне научного процесса – о научных знаниях (III) и научном мышлении (IV) в тесном смысле этих слов.

Но интеллектуальным элементом не исчерпывается существо научного процесса. В жизни науки принимает участие и весьма существенную роль играет еще иной элемент – элемент чувства, целый ряд чувств особого рода, возвышенного свойства.

Наука есть такое явление духа человеческого, которое, подобно религии, поэзии, нравственности, способно вызывать чистую и незаинтересованную любовь и уважение к себе, воодушевление особого свойства, подчас величайший энтузиазм и поднимать этими чувствами дух человеческий высоко над личными житейскими интересами, над мелочами и пошлостями жизни. Истина заключает в себе нечто божественное, как добро, красота…

Наши выражения «чистая и незаинтересованная любовь и уважение», «воодушевление особого свойства» не дают, впрочем, анализа и определения того

чувства особого рода – его можно назвать «научным чувством», – которым живет и дышит наука. Язык человеческий вообще не имеет средств, путем которых можно было бы выразить и определить существо разного рода чувств и таким образом, например, познакомить другого с таким чувством, которое ему раньше не было известно по личному внутреннему опыту. Наиболее ценное и высокое в духовной жизни зиждется на чувстве. Нравственность зиждется на особом, не поддающемся анализу и определению чувстве долга, право имеет подобный же фундамент – только здесь чувство нашего долга является в то же время чувством права, притязания другого, между тем как нравственный долг есть свободный долг без чувства права, притязания другого на известное поведение с нашей стороны. Эстетика зиждется на опять-таки не поддающемся анализу и определению чувстве красоты. Этим в значительной степени объясняется то явление, что ученые и философы до сих пор ломают себе головы над определением морали; юристы до сих пор не сумели определить существо права; точно так же и эстетики научного определения изучаемого ими предмета до сих пор нам не сумели доставить. Каких только формул для определения морали, права ни предлагалось и ни предлагается! Кант – великий философ не только гносеологии, но и права и морали – отверг все предыдущие определения морали и права и не без иронии говорил о юристах, которые «еще ищут определение для своего понятия права»; вместо других определений он предложил собственные, по-видимому, очень глубокие формулы существа морали и права, но не нашел и он того, чего без успеха искали до него философы древности, Средних веков и Нового времени. И собственно такого определения, какое мы, например, имеем для понятий «круг», «треугольник» и т. п., и быть не может для права, как и для морали, и обычные формулы и теории, которые пытаются без ссылки на не поддающееся определению нравственное чувство или чувство права дать определение нравственности или права, представляют покушения с негодными средствами. Перестанет сбиваться с пути философия права, как и моральная философия, по нашему крайнему разумению, только тогда, когда она осознает это положение дела, когда в основу теории будет положено признание и констатирование этого чувства sui generis. Теперь юристам еще странным подчас кажется, если изучать право как психическое явление sui generis путем соответственного психологического метода…

И существо, и природа науки, по моему мнению, собственно, вовсе не охватываются и не определяются ходячими формулами, игнорирующими свойственный ей элемент чувства. А тот, кто не испытывал и не знает того чувства sui generis, о котором мы говорили выше, собственно, не знает науки и не причастен к ней, подобно тому как не мог бы знать существа поэзии тот, который бы рассуждал о стихах и т. п., но не знал чувства красоты, или подобно тому как не знал бы вовсе существа религии тот, который бы целые книги написал о египетском культе и божествах и о разных других религиях, но никогда не испытывал и потому не знает и знать не может тех особых чувств мистического характера, которым соответствует понятие религиозного чувства и без знания которого религия вообще понята и познана быть не может.

Упомянутые чувства составляют красу духа человеческого и высшие идеальнейшие блага, поддержку и утешение жизни человеческой.

Не требуется и невозможно на земле, чтобы все посвящали себя специально культу науки, как невозможно, чтобы все были поэтами или служителями и проповедниками религии. Но тем не менее приобщение к науке путем хотя бы временного поднятия существа нашего до высоты ее, до созерцания и чувствования ее высоты и красы составляет такой же необходимый элемент полной и совершенной жизни, как такое же приобщение к другим идеальным сокровищам рода homo sapiens, например к поэзии, к религиозному чувству… Такой homo sapiens, который никогда не приобщился в этом смысле к sapientia, к высшему проявлению и воплощению этого свойства человечества – к науке, не есть homo sapiens в полном и совершенном смысле этого слова, как и тот, кто никогда в жизни не поднялся до высоты поэзии или эстетики вообще, кому даже неизвестно чувство эстетического подъема и воодушевления.

Поэтому идеалом развития человечества должно быть достижение такого состояния, чтобы никто в этом отношении не оставался в обиде, чтобы приобщение к высшим идеальным благам человеческой культуры, в том числе и к науке человеческой, могло быть уделом всех и каждого.

Теперь приобщение к науке является уделом немногих; в наиболее близком и тесном отношении к ней находятся, конечно, те, которые свою жизнь специально посвящают культу и развитию науки.

Особенно высокого подъема и сильного напряжения достигает то чувство незаинтересованного воодушевления, которое мы назвали «научным чувством», в области научного творчества в моменты творческого «вдохновения» и созерцания впервые новой истины, особенно если она освещает большие, темные прежде пространства. Такой впервые увиденный свет представляется особенно чудным и вызывает подчас экстаз и сильное физическое потрясение. Бывают, конечно, миражи, большие печали и разочарования, и абсолютной гарантии против этого почти никогда не бывает. Нечто подобное пришлось переживать довольно широким кругам образованной публики по поводу известия об открытии проф. Кохом средства излечения чахотки. Некоторые профессора-старики, покрытые славою и сами сделавшие великие открытия, объявляя в аудиториях содержание полученной из Берлина телеграммы, плакали от волнения, энтузиазм в аудиториях (например, Гейдельбергского университета) был неописуем. Дальнейшие вести причинили многим, конечно, горькое разочарование.