Урановый рудник
Шрифт:
Перед дверью Кончарова кабинета Свист замялся — не хотелось ему туда входить, и Савел его нехотение очень хорошо понимал. Однако, что бы он там ни понимал, подставлять под топор свою голову вместо Свистовой Савел тоже не собирался и потому, одной рукой распахнув дверь, другой сильно толкнул Свиста между лопаток, буквально впихнув его в кабинет навстречу медленно поднимавшемуся из-за стола Кончару.
— Что ж ты, Свист, — начал Кончар с отеческой укоризной, которая могла обмануть Свиста, но никак не Савела. Впрочем, Савелу она и не предназначалась, его, к счастью, сейчас никто ни о чем не спрашивал. —
Свист покаянно вздохнул, хотя Савел по его косматому затылку видел, что этот дурень до сих пор ничего не понимает.
Кончар, видимо, тоже это понял, но до поры не стал просвещать Свиста, приберегая это приятное дело на потом.
— Да ты садись, Свист, — сказал он, как старому другу, — в ногах правды нет. Савел, будь добр, подай Свисту табуретку.
Он был, как всегда, дьявольски предусмотрителен и не хотел давать в руки впавшему в немилость Свисту даже такое смехотворное оружие, как казенная армейская табуретка. Представить себе человека, который, находясь в здравом рассудке, вздумал бы напасть на Кончара с табуреткой, да пускай себе даже и с топором, Савел, хоть убей, не мог. Любой дурак знал, а кто не знал, мог без труда догадаться, только раз на него поглядев, что Кончар способен одной левой согнуть в бараний рог любого противника, не прибегая к магии, колдовству и прочим фокусам-покусам. Однако привычки, приобретенные в молодости, остаются с человеком на всю жизнь, вот и Кончар по привычке страховался — никогда не держал на виду документы, хранил личное оружие при себе, на теле, и ни при каких обстоятельствах не позволял тем, кого допрашивал, прикасаться к мебели.
И это его «будь добр»… Савела даже перекосило от такого небывало вежливого обращения; судя по этой его вежливости, Кончар считал ситуацию еще более поганой, чем она представлялась Савелу.
Оставив все эти ценные наблюдения при себе, Савел вышел из своего угла, взял в другом углу табуретку, установил ее позади Свиста и легонько подтолкнул ногой, так что та уперлась арестанту под колени. Тому ничего не оставалось, как сесть; он сел — не уселся, не расположился с удобством, а просто принял сидячее положение, согнув ноги в коленях и опустив тощий зад на жесткое деревянное сиденье, как мудреная кукла на шарнирах, — а Савел вернулся в свой угол и остался там стоять, как еще одна кукла, поскольку больше табуреток в кабинете не было.
— Ну, рассказывай, как дело было, — благодушно произнес Кончар, откидываясь на спинку стула и вынимая из кармана сигареты. — Курить хочешь? Нет? Правильно, курить — здоровью вредить. А я, пожалуй, закурю. Ты ведь знаешь, моему здоровью ничем не повредишь.
Он чиркнул колесиком зажигалки — зажигалка, кстати, была Свистовой работы, он их наделал на весь лагерь, да еще и с запасом, такой был рукастый — и закурил, окутавшись облачком душистого дыма. Савел в своем углу потихоньку перевел дыхание, про себя радуясь тому, что у Свиста хватило ума отказаться от угощения. Был у Кончара такой трюк, один из самых любимых, — предлагать допрашиваемому сигарету и смотреть, как тот себя поведет. Если допрашиваемый был дурак и сигарету брал, Кончар отдавал ее без звука и даже зажигалку подносил. А потом…
Пару раз Савелу довелось увидеть это самое «потом». Потом пудовый кулачище Кончара без предупреждения со страшной силой врезался точнехонько в сигарету, и болван, которому вздумалось побаловаться дорогим Кончаровым табачком, вмиг проглатывал этот
То ли Свист об этом знал, то ли почувствовал, что в его положении роскошествовать не приходится, то ли просто не отдышался еще после двадцатикилометровой прогулки с трупом на плечах и потому было ему не до курева, — как бы то ни было, зубы свои он сберег, по крайней мере до следующего раза.
— Ну? — сказал Кончар, легонько постукивая по краешку стола ногтями свободной руки.
— Так чего… — Свист вздохнул. — Промашка вышла.
— Это я уже понял, — терпеливо произнес Кончар. — Как было-то?
— Да как… Да я ума не приложу, как это Голливуд промазать ухитрился! Стояли они прямо против огня, и расстояние было — ну, метров двадцать, от силы двадцать пять… Да плюс ночная оптика. Это ж все равно что букашку к ногтю взять. И — мимо, блин!
— Погоди, — нахмурился Кончар. — Давай-ка, братец, по порядку, а то я что-то не пойму ни черта. Огонь какой-то… Почему огонь, откуда огонь? И почему, скажи на милость, вы стрельбу затеяли, когда вам велено было живым его привести?
— Так это, как его… Ну, пришли мы его брать, как положено, затемно. Видим — изба настежь, внутри свет горит. Ну, заходим. Лампа керосиновая на столе, рядом — башка лисья на блюде, и пельмень в зубах торчит…
— Пельмень? — удивился Кончар и через голову Свиста бросил недоумевающий взгляд в угол, на Савела. Савел похолодел и перестал дышать.
— Ну, в натуре, пельмень. Что я, пельменей не знаю?
— Ладно, — проворчал Кончар, бросив на Савела еще один взгляд и едва заметно, но с явной укоризной покачав головой, — хрен с ним, с пельменем, дальше давай.
— Ну, дальше… Дальше видим — нету его! На столе стакан, бутылка опрокинутая, весь стол мокрый, пол тоже, и самогонкой прет, аж дух захватывает. Видно, сел, ментяра, ужинать, горючки себе нацедил, хотел закусить, а там… это.
Савел совсем скукожился у себя в углу, но Кончар на него даже не взглянул.
— Ну, он, видать, с перепугу когти и рванул, — потихоньку воодушевляясь, продолжал Свист. — Китель на гвозде висит, фуражка — словом, как был, так и дернул куда глаза глядят. Голливуд, значит, мне базарит: обгадился, базарит, мусорюга, в сортир побежал, а может, под куст. Ничего, базарит, придет, никуда не денется. Дерьмо из шкертов вытряхнет и придет, куда ему еще идти-то? А не придет, так в управу заглянем, там он, значит, негде ему больше хорониться.
— Ясно, ясно, — нетерпеливо, сквозь зубы сказал Кончар и резко, глубоко затянулся табачным дымом. — Дальше что?
— Дальше… Дальше у нас непонятка вышла, — неохотно признался Свист. — Голливуд, он ведь привык с «калашом» ходить, а тут — «весло», винтарь то есть. А он же, сучара, вон на сколько автомата длиннее! Короче, Голливуд эту хреновину по привычке на шею повесил, поперек груди — ну, как автомат. И вот, значит, поворачивается он и цепляет прикладом эту гребаную лампу. Ну, тут и покатило: лампа — дзинь, керосин — пых, а тут как раз и самогонка… Крепкая, наверное, была, никак не меньше семидесяти оборотов… Короче, такое западло! Пыхнуло, что твой порох, еле выскочить успели. Я ему, уроду этому, базарю: чего ты, сука, наделал-то, чего, гнида, натворил?