Урановый рудник
Шрифт:
Батюшка и сам диву давался, глядя, как стремительно затягиваются, зарастают молодой розовой кожицей страшные рубцы, оставленные медвежьими когтями. В молодости, еще до армии, у него был приятель, который, провалив вступительные экзамены в институт, поступил в цирк на Цветном бульваре ассистентом дрессировщика. Несмотря на красивое название, работа его заключалась в основном в уходе за животными — то бишь в регулярном их кормлении и регулярной же очистке клеток от, мягко выражаясь, продуктов метаболизма. Еще он дважды в сутки выгуливал ученых цирковых собак, но это уже к делу не относится; суть в том, что среди подопечных этого молодого человека было несколько медведей,
Рассказы свои он, естественно, выдавал за личный опыт, но отец Михаил уже тогда подозревал, что все эти разговоры суть пересказы частью обыкновенных баек, которыми настоящие потомственные цирковые пугают людей со стороны, случайно затесавшихся в их тесную компанию, а частью обыкновенных инструкций, которые кто-то, по всей видимости сам дрессировщик, давал неопытному ассистенту перед первой встречей с непредсказуемыми подопечными.
Так вот, этот самый ассистент, а говоря по-русски — уборщик, рассказывал, во-первых, что по анатомии и физиологии своей медведь очень мало отличается от человека — меньше даже, чем самая развитая обезьяна. Это к вопросу об оборотнях; раздумывая над этим долгими бессонными ночами, отец Михаил пришел к выводу, что легенды о волках-оборотнях распространены гораздо шире, чем такие же легенды об оборотнях-медведях, просто в силу народных суеверий, а еще потому, что матерый волк по массе своего тела все-таки ближе к человеку, чем взрослый медведь. Впрочем, тут уже начинались такие дебри, такое переплетение молекулярной физики с мистикой, что отец Михаил в этот вопрос углубляться не стал, боясь ненароком впасть в ересь. Да это, собственно, почти так же мало относилось к делу, как и веселые пудели, которых упомянутый ассистент, он же уборщик, каждое божье утро выводил на прогулку.
К делу же, во-вторых, относилось следующее: приятель отца Михаила, тогда еще никакого не отца и не Михаила даже, а зеленого первокурсника истфака МГУ Сереги Майорова, рассказывал, будто под когтями, а может, и в самих когтях или же на их поверхности у медведей находятся некие бациллы, они же палочки, болезнетворные и зловредные до самой крайней степени. Палочки эти, попадая в кровь человека или иного млекопитающего, будто бы в ста процентах случаев вызывают лихорадку и гниение, на научном жаргоне именуемое гангреной, каковая без экстренного медицинского вмешательства приводит, как правило, к летальному исходу.
Теперь, близко познакомившись с медведем (уж, ей-богу, куда ближе-то?), отец Михаил не знал, что и думать по этому поводу. Никакой лихорадки и тем более гангрены он у себя не наблюдал, раны заживали так легко и быстро, словно батюшку оцарапал не в меру разыгравшийся котенок. Возможно, тот ассистент дрессировщика (как же его звали-то, Господи, ведь в одном классе учились!) попросту врал для придания себе веса, но это, опять же, не имело никакого касательства к делу. Ну, пускай врал, по молодости это простительно. Но ведь медведь, с которым сражался и которого столь убедительно одолел батюшка, не по воздуху к нему прилетел, а пробежал, прежде чем на него навалиться, через всю яму — по грязному, усеянному разлагающимися и уже разложившимися смрадными останками бетону, по зловонным лужам, по гниющему мясу, по вывалившимся кишкам… Да и после схватки прошло, наверное, какое-то время, в течение которого истекающий кровью батюшка валялся в яме, прижимаясь открытыми ранами ко всему вышеперечисленному. Есть такое слово — сепсис, сиречь заражение крови, и ни один уважающий себя медик, увидев отца Михаила, истекающего кровью среди гниющих трупов, в адском зловонии, с ползающими по кровавым лохмотьям
И тем не менее раны отца Михаила заживали скорее, чем если бы были нанесены хирургическим скальпелем, прошедшим все мыслимые и немыслимые виды, способы и стадии стерилизации. И это при том, что лечили его, как однажды призналась Синица, обыкновенными таежными травками, сначала тщательно разжеванными пожилыми бабами, что работали на кухне (гадость-то какая, Господи!), а после разбавленными его, отца Михаила, собственной мочой. На вопрос, каким же это образом у него, беспамятного, собирали необходимую для производства медицинских препаратов жидкость, Синица ответила вполне предсказуемо. «А поди ты!» — сказала она, зарделась и, прикрывшись ладошкой, выбежала вон.
Короче говоря, моча мочой и травы, опять же, травами, но объяснить свое чудесное выздоровление ничем иным, как Божьим промыслом, отец Михаил попросту не мог. Ежели говорить прямо, без словесных излишеств, коих батюшка, как бывший студент исторического факультета, был не чужд (ибо что есть писаная история, как не разновидность беллетристики?), то здесь имело место самое обыкновенное чудо, то есть прямое проявление Господней воли, ничем не замаскированное и оттого удивительное для непросвещенного ума.
А поскольку отец Михаил был как-никак человеком просвещенным да к тому еще и священником, в случившемся с ним чуде он не усмотрел ничего сверхъестественного и тем более удивительного. Чему тут удивляться? Он ведь не за лишней жилплощадью в лес-то ушел и не за прибавкой к жалованью, а чтобы вразумить неразумных и обратить язычников в лоно Христово. Так стоило ли удивляться тому, что Господь решил ему в этом деле немного пособить?
Нет, нечему тут было удивляться; нормально это было, а кто с этим не согласен, пусть для начала Библию почитает, там и похлеще случаи описаны…
Короче говоря, выздоравливал отец Михаил не по дням, а по часам, и, когда дверь камеры начала открываться, ему пришлось прибегнуть к богопротивному притворству, дабы тюремщики не поняли, как далеко зашел процесс его выздоровления.
Дверь открылась, но вместо человека с бритвенными принадлежностями, коего дожидался батюшка, на пороге появился сам Кончар. Согнувшись чуть не вдвое в низком дверном проеме, он вошел в камеру и выпрямился во весь свой гигантский рост, почти касаясь головой корявого бетонного потолка.
— Здорово, борода! — приветствовал он отца Михаила таким дружеским тоном, словно они были старинными приятелями. — Ну, как ты тут? Вижу, вижу, идешь на поправку. Я слыхал, ты бритву просишь? С чего бы это, а? Может, нашу веру решил принять?
— Ишь, разбежался, — проворчал отец Михаил, поскольку утвердительному ответу Кончар бы все равно не поверил. — Веру… Ты ее еще религией назови!
— Опять ты за свое, — добродушно проговорил Кончар, оседлывая табурет и вынимая из кармана сигареты. — Я к тебе как к человеку пришел, потому что мне твою просьбу передали, а ты, долгополый, опять мозги мне клюешь!
— А я тебя не звал, — огрызнулся батюшка. — Мне бритва нужна, а не ты, идол языческий.
Кончар легко пропустил оскорбление мимо ушей — возможно, потому, что считал его вовсе не оскорблением, а чем-то вроде официального титула или, на худой конец, научного определения своего статуса в здешнем обществе.
— Бритву устроить можно, — сказал он. — Только сначала ты мне скажешь, для чего она тебе понадобилась.
— Фокусы показывать! — язвительно произнес отец Михаил. — Кипятильник из нее сделать! Ну что за дурацкий вопрос — для чего бритва? Бриться!