Урановый рудник
Шрифт:
— Подумаешь, — сказал отец Михаил.
— Знаю, что тебе, дураку, себя не жалко. Но ты о цене помни, поп. Большая земля далеко. Покуда твое сообщение туда дойдет да покуда там в затылке чесать будут, много времени пройдет. Допустим, решат они сюда войска послать — поначалу немного, роту или две. Пока снимутся, пока доберутся — это снова время. А моим людям часа хватит, чтобы в Сплавном ни единой живой души не осталось. Всех вырежу, вплоть до кур и собак, понял? И тем, кто вам на выручку придет, такую встречу организую, что любо-дорого. Людей моих ты видел, а сам я, скажу тебе не хвастаясь, не последний в военном деле специалист. И профиль как раз мой — разведывательно-диверсионная деятельность, партизанская война. Я на этом деле собаку
— Черт, — сказал отец Михаил и бросил окурок на пол. Он видел, что Кончар не блефует, и ему впервые за все время сделалось жутко. Этот псих мог сделать все, о чем говорил, и еще многое сверх того. — Ладно. Я понял. А что будет, если я не стану озорничать и буду паинькой?
— Ничего особенного, — потихоньку остывая после своей пламенной речи, сказал человек-медведь. Он наступил сапогом на брошенный батюшкой окурок и с шарканьем растер его по бетонному полу. — Сменю дислокацию и подожду, пока все утихнет. Те, кого ты сюда приведешь, найдут два десятка полоумных, которые встретят их огнем из стрелкового оружия, найденного на брошенном секретном объекте. Ты своих людей об этом предупредишь, и, если они не окажутся полными идиотами, потерь среди них не будет. Потом ты дашь пару интервью барнаульским газетчикам, расскажешь, как был в плену у дикарей и как этих несчастных прессовал родной российский спецназ. Рассказ твой попадет в столичную прессу — как-никак сенсация, — начальство тебя сразу приметит, предложит приход где-нибудь поближе к Москве, а то и в самой первопрестольной. Может, тебя даже канонизируют при жизни, кто знает. Так что сан с себя слагать, глядишь, и не придется. Лет этак через пяток заделаешься епископом, а там, гляди, и патриархом… Это, между прочим, тоже цена — вторая ее половина.
— Весомая половина, — согласился отец Михаил. — Я бы даже сказал, увесистая. Только какой из меня к дьяволу патриарх без Бога в душе да после таких-то дел? Люди-то, может, и не узнают, а на том свете все одно ответ держать придется.
— Опять ты про своего бога! — с досадой воскликнул Кончар. — Сам ведь говоришь, что слабый он, что не бог это, а божок, которому молиться — все равно что просить безногого сплясать. Вроде обо всем договорились, а ты опять за свое.
— Сомневаюсь, — вздохнул отец Михаил.
— А ты не сомневайся. Чем тебе в патриаршем кресле плохо-то будет? Работа непыльная, руководящая, почетная, как ни крути, и зарплата, поди, хорошая. А?
— Грешно, — заупрямился батюшка.
— Грешно-о-о, — передразнил Кончар. — Ишь ты, грешно ему! А баб да ребятишек в Сплавном под пули да ножи подставлять — это тебе не грешно? Даже если, как ты говоришь, на том свете отвечать придется, так за это с тебя, поди, построже спросится, чем за служение без веры, за самозванство. Я тебя, борода, сюда не звал, — продолжал он проникновенно. — Ты сам пришел. Сам себя в такое положение поставил, что все, что ни сделаешь, грешно будет.
«Вот это верно, — подумал отец Михаил. — Это он меня здорово поддел! И впрямь, куда ни кинь, всюду клин…»
— Так что, борода, выкинь ты свои сомнения на помойку, — заключил Кончар. — Хватит мямлить, солдат! Пора бы уже повзрослеть и научиться понимать, с какой стороны на бутерброде
С этими словами он положил у изголовья кровати, рядом с подушкой, пачку сигарет и зажигалку, а потом тяжело поднялся с табурета и вышел из камеры. В дверях он посторонился, пропуская Гнуса, который держал в руках бритвенные принадлежности и курящийся горячим паром солдатский котелок с водой.
Участковый Петров, окончательно протрезвевший и оттого похожий на покойника, которому почему-то не лежалось в могиле, сноровисто собрал только что вычищенный пистолет, ударом ладони загнал на место обойму, небрежным жестом передернул затвор, поставил пистолет на предохранитель и одним точным движением вложил его в кобуру.
Пока он занимался этим привычным делом, руки его действовали слаженно и четко, как детали прекрасно отрегулированного механизма. Но когда участковый покончил с чисткой оружия и достал из пачки сигарету, с руками у него началось то, что один знакомый Холмогорова именовал «утренним тремором», — они затряслись так, что Петров с трудом попал сигаретой в рот.
Смотреть на него было больно, и Холмогоров впервые пожалел о том, что в доме нет ни капли спиртного. Алкогольная, да и любая другая, абстиненция — страшная штука, справиться с ней бывает очень нелегко, а Петрову сейчас нужны были все его силы — и моральные, и физические — для вещей более важных, чем преодоление похмельного синдрома.
— С месяц назад, — неожиданно заговорил участковый, — вспомнил я вдруг, что давненько не тренировался. Пошел в лес, подальше от поселка, чтоб ничего такого… Ну, выбрал себе мишень — дерево сухое, приметное, — отошел метров на двадцать и давай…
Он замолчал, раскуривая сигарету. В подслеповатое окошко сочились серенькие сумерки, керосин в лампе выгорел до конца, фитиль мигнул несколько раз и потух, испустив напоследок тонкую, извилистую струйку дыма. В тусклом свете наступающего утра лицо участкового выглядело землисто-серым, и впрямь как у лежалого покойника. Да и голос у него был какой-то неживой — хриплый, булькающий, будто Петрову было трудно управлять собственными голосовыми связками.
Петров глубоко затянулся сигаретой, кашлянул в кулак, сбил пепел в банку из-под камчатских крабов и продолжал неожиданно окрепшим голосом:
— Ну так вот, расстрелял я там полных две обоймы — все, что с собой было. Потом, конечно, пошел к дереву дырки считать. И что вы думаете? Насчитал четыре штуки, да и то одна по касательной прошла, по самому краю — считайте, что мимо.
— Да? — вежливо сказал Холмогоров, когда пауза затянулась.
— Вот я и думаю, — щурясь от дыма, сказал участковый, — сегодня ночью это что такое было? Ведь нельзя же было попасть, невозможно просто! А я, между прочим, когда подполковник туда побежал, уже знал, что срезал этого вчистую, наповал. Не догадывался, понимаете, — точно знал! Как будто сказал мне кто, И вообще… Я ведь стрелять не собирался. Испугался я очень, думал — ну вот, вот и смерть моя пришла. А потом гляжу: стою во весь рост, «Макаров» в руках и сволочь эта точнехонько на мушке. И видно как днем. В общем, Алексей Андреевич, нет у меня уверенности, что это я его уложил. Пистолет был мой, и пули мои, а остальное…
— И остальное было ваше, — сказал Холмогоров, поняв наконец, куда клонит лейтенант. — Не сомневайтесь, Иван Данилович, это сделали вы. А то, о чем вы говорите… Ну, считайте, что вам чуточку помогли.
— Ага, — сказал Петров. — Обратили, значит, внимание. Что ж, и на том спасибо. Лучше поздно, чем никогда.
— Пути Господни неисповедимы, — возразил Холмогоров. — Это вам кажется, что поздно, а с Его точки зрения, может, в самый раз. Может быть, вы очутились здесь, в Сплавном, не случайно. Возможно, жизнь ваша сложилась именно так, а не иначе как раз затем, чтобы сегодня ночью вы сделали эти три выстрела…