Ушастыи? призрак
Шрифт:
С модельным бизнесом Петр был еще незнаком, так что ему и в голову не приходило стесняться своей белой, абсолютно не загорелой кожи, немного сутулых плеч, изрисованной плетью спины и крепкого, но без всяких "кубиков" живота.
Он считал себя обычным. И поражался тому, что такая красивая барышня — и с ним. И не боится, что отец скажет. Хотя, эта вообще ничего не боится. И никого.
— А почему у тебя отец — просто отец, а маму ты зовешь "мама Юля"?
— Потому что была вторая мама. Она умерла, давая мне жизнь. Это нельзя забывать. А второй папа — он просто отпустил свои сперматозоиды погулять без намордника, а потом исчез. Помнить его по имени — много чести. Да я его и не знала никогда. Так что папа у меня один, а мамы — две.
Она сказала это очень просто, так, словно не было в этом никакой беды. Выходит, и правда, не было.
— А где ты научился так говорить? — Она приподнялась на локте и заглянула ему в глаза.
— Так — это как? — С довольной улыбкой поинтересовался он. Об этом своем таланте он знал и ему было приятно, что Соня тоже оценила.
— Убедительно. Задушевно. Страстно. И так — словно с каждым отдельно. Никакого треска, никакого пафоса — все вроде по делу, но как будто это дело — главное в твоей жизни. И если не сделать его правильно... Все равно, что и не жил.
— Специально не учился. Слушал, как другие говорят. Смотрел, как другие слушают. Запоминал. Сначала не получалось. А потом вдруг понял, что меня тоже слушают. И верят.
Мобильник, который черандак обозвал намоленой иконой, и впрямь лежал у Сони под подушкой. Время от времени звонил колокольчик — словно почтальон в дверь, но Соня не обращала внимания, словно Петр был и впрямь ей важнее и интереснее всего огромного мира вокруг.
— Может быть, там что-то важное?
— На важное у меня специальный сигнал поставлен. А это коробейники развлекаются. Знаешь, как у вас: идешь по рынку, а они со всех сторон: "Кому, кому, за копеечку одну..."
Петр рассмеялся — базарных зазывал Соня изобразила очень похоже. И — да, кажется, их и в этом времени не жаловали. Вот ведь несчастное племя, всеми гонимое. Хуже цыган.
— Кто в душ первым?
— Вместе, — ответил Петр раньше, чем подумал, что может с таким смелым предложением и не попасть в масть. Но Соня улыбнулась и подала ему руку.
...А вот вода пела не счастьем и покоем, а тревогой.
— Что-то не так? — Догадалась Соня.
— Вода зовет. Похоже, я нужен.
— Кому?
— Ей, — из пара, висевшего в воздухе, на мгновение соткалось знакомое лицо: пушистая челка, светлые глаза, упрямый подбородок...
— Кира? Но... они сейчас играют. Что может пойти не так?
— Без понятия. Но нужно выяснить.
— И чего ты ждешь?
— Когда отпустишь, — краешками губ улыбнулся Петр и невесомо коснулся ее груди, слева. — Привязала. Кира — долгом за освобождение из усадьбы. А ты... просто тем, что так сильно понравилась.
— И что теперь? — Недоумение Сони можно было пить, как воду. — Навсегда привязан?
— Нет. Ничего вечного не бывает, даже вселенная, говорят, конечна. Исполню долг и все привязки растают.
Соня помрачнела. Опустила глаза и глухо сказала:
— Иди. Отпускаю.
Петр кивнул и знаком попросил ее отойти подальше. Соня не поняла, зачем, но подчинилась. И чуть не упала в обморок от открывшегося зрелища. Хотя, казалось бы, видела уже все... Но жизнь богаче на сюрпризы, чем нам кажется.
Секунду назад такой плотный, телесный, настоящий мужчина стал прозрачным, обернулся текучей водой... Эта вода вдруг быстро завертелась водоворотом и всосалась в сливное отверстие.
Соня, опешив, с минуту смотрела туда. И только потом потянулась за полотенцем.
Закутавшись в него по самый нос, девушка присела на край ванны и сказала в пустоту: "Да... ТАК от меня мужики еще не сбегали. Впору снова начинать вести дневник".
Ритм захватывал, подчинял, ломал — было очень сложно ему не поддаться. Но я старалась. Очень старалась — и не в последнюю очередь потому, что было страшно интересно: что задумал Хукку и почему он взял нож Маэвы.
Воздух сгустился до такой степени, что стало сложно дышать. Приходилось делать сознательные усилия, чтобы проталкивать его в легкие. Сердце стучало где-то в горле, причем из чистого упрямства.
До меня с трудом, как до утки, дошло, почему некоторые из шаманских ритуалов только для шаманов. И никаких этнографов к ним близко не подпускают, даже "ради науки"... хорони их потом.
Мне и самой стало не по себе.
— Не хипеши, — потемневшие губы Маэвы шевелились с трудом, но синие глаза поблескивали азартом. — Прорвемся. Шаманы уровня Хукку уже не ошибаются. Когда шаман подходит к выходу на Серые Дороги — все возможные ошибки уже сделаны. И все, кто ошибался, уже похоронены. Дальше — только безупречность.
Ритм взвинтился на какую-то невозможную высоту и скорость. Краем глаза я видела совершенно остекленевшие глаза Алены — ведьма хлопала ими, как сова... Если она и задумала какую пакость, так эпично обломалась. Бывают моменты, когда коварство не играет, потому что все тонкие построения сметает слепая сила.
Удара ножа я не видела. Никто его не видел — просто не мог. Не для глаз это человеческих. Но он был — и был точен. Потому что за камнем алтаря реальность словно выцвела, теряя краски и углубилась, открывая... нет, не дорогу. Скорее — тропу. Достаточно широкую, чтобы по ней можно было пройти вдвоем, но не больше.
Хукку кинул нож Маэве. Чернокосая машинально поймала, взгляд ее все еще был обалделым. А шаман протянул мне руку и сказал:
— Пойдем. Скорее, пока она мертва...
Странная постановка вопроса, вообще-то. "Пока мертва". Это что — временное агрегатное состояние?
Но я не стала спорить. Если Хукку говорит, что нужно торопиться, значит время, действительно, поджимает.
Я сделала шаг, подчиняясь его руке, но подспудно ожидая, что зыбкая серая ткань бытия провалится подо мной и я зависну в пустоте. Не провалилась. Не зависла. Мы шли.