Ушастыи? призрак
Шрифт:
Раскатала спальный мешок на единственном более-менее уцелевшем диване. Обивка из него, конечно, лезла во все стороны, но, вроде, пружины не торчали. В комнате неплохо сохранились три масляных светильника: два на стене, и один на полу. Было бы интересно почистить их, наполнить и зажечь. Светильники того времени давали устойчивый поток света, за это и ценились. Свечное пламя от сквозняков колебалось, создавая тревожное настроение... поэтому подсвечник здесь нашелся только один, на высоком круглом столике с растрескавшейся полировкой.
Свеча была на месте. Чуть оплавленная. Ей ничего не сделалось за это время... А что ей могло сделаться? Достать из бэга зажигалку и запалить огонек оказалось самой естественной вещью в мире.
Огонь — это жизнь. Крохотный огонек плясал в розетке из бронзовых листьев, изгибаясь, как индийская храмовая танцовщица. Комната была не спальней (устроиться там помешало дикое количество гнилой ткани), а, скорее, кабинетом. Причем — мужским.
Конечно, он был заперт на ключ и, конечно, замок проржавел и рассыпался. А вот темное дерево красивого двухтумбового стола, массивного шкафа и еще более массивного, широкого кресла время пощадило. Как и этот диван.
Поужинав остатками бутербродов, я запила их водой из бутылки, подсунула локоть под руку и задумалась, глядя на огонек свечи.
Пламя завораживает, очищает мысли, прогоняет страхи. В пламени сгорают надуманные обиды и остается только важное: папа спрятал нас с мамой в далекой далекой... деревне. Почти как в "Звездных войнах". А сам остался на переднем крае. С Антоном, конечно. И это должно было меня успокоить, но, черт, не успокаивало вообще ни разу.
Я не так наивна, как мама. Очень хочется добавить: "к сожалению". У мамы всегда был свой устойчивый и очень приятный мир, в котором симфонические концерты сменялись театральными премьерами, а те — картинными галереями. Когда я была ребенком, мама часто брала меня с собой и научила видеть суть вещей, отличая подлинную красоту и стиль от блестящей подделки. Каждая вещь звучала, и мама научила меня слышать эту неповторимую мелодию, различать ее в огромном и не слишком сыгранном оркестре, который нас окружает.
Но потом дороги разошлись. Мама ценила комфорт и стиль. Я, в общем-то, тоже... вот только понятия комфорта и стиля у нас оказались разными. По-моему: жизнь должна была быть интересной. А разве нет? Разве есть еще что-нибудь такое же важное?
ГБПОУ по специальности "реставрация" мама еще стерпела, это было близко к ее любимым картинам и статуэткам... А вот летние шатания по всяким игрищам, капищам, стойбищам и взлеталищам оказались не в кассу.
Последние годы мы очень старались понять друг друга. Ради папы. И иногда даже получалось. Может быть, это просто кризис взросления?
Мама приняла ссылку спокойно и доверчиво, как и все объяснения папы. А я... я видела в них нестыковки.
Взрыв машины — акция устрашения, никак иначе это понять нельзя. Но если пугают, значит, планируют договариваться. С позиции силы, да, но — словами через рот.
В прошлый раз ничего не предлагали, в папу просто выстрелили и чудом не убили. А если он уверен, что это те же самые, то... что изменилось в раскладе? И — нужно ли мне об этом знать, чтобы защитить маму.
Папа осторожен и с ним Багров, я... мой бонус — крепкие нервы. А вот мама — слабое звено. Еще одна такая "акция устрашения" и она сломается.
Но, может быть, я зря переполошилась? До нас пойди доберись, здесь даже дачников не водится, глухие места. И уезжали мы скрытно.
Может и обойдется.
...Свет с непривычки показался слепящим, но не был даже ярким, из трех светильников горели лишь два, кое-как разгоняя клочья тьмы по углам. Но этот щадящий свет позволил рассмотреть подробно стол — красивый, с позолоченной резьбой и старинный чернильный прибор, большой и основательный, в виде домиков под перовые ручки. Чернильницей был колодец.
— Что ж ты, Лизонька, натворила-то... — густой, сочный голос звучал огорченно и немного растерянно.
Голос принадлежал мужчине. Он стоял в углу кабинета, почти загораживая собой этажерку. Ему было не сложно — плечи вполне могли поспорить шириной с мебелью. Мужчина был немолод, уже за полтинник, борода вовсю серебрилась, а про голову сказать было сложно. На голове волос почти и вовсе не было.
Мужчина в синей рубахе навыпуск и черных штанах, заправленных в высокие сапоги с тревогой смотрел перед собой и в кабинете выглядел хозяином.
— Так получилось, — коротко отозвался второй голос, женский. Вернее, девичий. Его обладательница стояла у дверей и с вызовом смотрела на мужчину, а тонкие руки нервно комкали красивое бежевое платье в пол, из набивной ткани и с кучей оборок по подолу. Светло-русые волосы были убраны в валик.
— Плохо получилось, Лизавета Андреевна. Его теперь искать станут...
— Степку-батрака? Да кому он нужен? — вздернулась девчонка. Взрослая, но, по повадкам, совсем девчонка.
— Ты же его видела, Лизонька? Сапоги новые, вся одежа справная, щеки сытые. Видать по всему, что кому-то сгодился.
— Много их таких, — Лизонька дернула плечом, — думаешь, Павел Егорыч, за каждым взвод солдат пришлют? А и пришлют, так прабабкина защита не впустит.
— Степку-то впустила? — резонно возразил мужчина.
— Ну... мало ли. Случайность.
— Случайности, Лизавета Андреевна, они на то и случайности, чтобы время от времени случаться, — ответил мужчина. — Что один раз произошло, то и другой — может.
— И что делать думаешь? — девушка как-то враз растеряла свой воинственный пыл и глядела на мужчину с надеждой.
— Думаю, здесь тебе оставаться нельзя, — тот глубоко вздохнул и словно решился, — уходить надо. И обязательно до зимы.
— Уходить? — растерялась девушка, — как? Куда? Поезд, говорят, не ходит.
— Врут. Но поезд нам не подойдет, на нем документы спрашивают. Так что — на лошадях. А куда? Думается мне, девонька, к тетке твоей прорываться нужно. Ирина тебя примет.
— В Варшаву? — глаза девчонки стали круглыми, даже не по пятаку, а по червонцу, — Это каким же чудом мы туда попадем?