Усобники
Шрифт:
Выбрался Будый с трудом, весь в крови. Изодранной рубахой отёр кровь с глаз и только тут боль в руке почуял. Погрыз её медведь.
С той поры плетью обвисла рука, бездействовала. Не стал Будый ходить на охоту, в свободное время силки ставил, борти выискивал.
Так и текла жизнь в его ожоге [24] — в повседневных заботах, если бы не набежала на Русь орда. Рассыпались татары отрядами по землям Муромским и Владимирским, Рязанским и Московским, достигли Псреяславля-Залесского и Твери.
24
Будый успокаивал жену:
Не сыщут нас ордынцы.
Ночами видели, как горят дома и избы, слышали крики и плач. А татары начали заходить в леса, деревни выискивать. Однажды конный ордынец наскочил на ожогу Будыя, увидел Аксинью и залопотал по-своему.
Соскочил с коня, ухватил за косу — видно, намеревался перекинуть женщину через седло — и не заметил, как Будый выскочил из-за деревьев и ударил татарина топором.
Не спас ордынца ни стёганый халат, ни войлочное покрытие, служившее ему защитой от стрел.
Конь заржал, рванулся и, подминая кустарники, ломая ветки, ринулся из леса.
Поднял Будый Аксинью, сказал глухо:
– Бежим, покуда ордынцы не наехали. Начнут товарища искать…
Под Торжком настигла великого князя злая весть: татары осадили его вотчину Переяславль-Залесский, сожгли посад, грабят удел, добрались до Берендеева. А ещё сообщили Дмитрию, что воевода Ростислав увёл дружину за Кострому и Галич, где места болотистые, коварные. Непроходимые для ордынской конницы.
Дмитрий отправил к воеводе гонца, чтобы, покуда он не вернётся из Новгорода, Ростислав леса не покидал, брал отроков и меньшую дружину.
В Торжке от боярина Спиридона Дмитрий узнал, что городецкий князь позвал удельных князей в Муром и на его грамоту откликнулись Фёдор Ярославский, Михаил Стародубский да Константин Ростовский. В Муроме князья должны решить, кому на великом княжении сидеть. А Дмитрию-де достаточно и Переяславского удела.
Нахмурился князь Дмитрий.
Иного от брата не ждал. В том он весь. Потому и Орду навёл…
Мысли об этом не покидали великого князя, пока он ехал в Новгород. Ужели не понимает Андрей, что Русь в междоусобицу втягивает? Кто ему, Дмитрию, опора?
И на эти вопросы нет у него ответа…
В Волочке Дмитрий передохнул, отсюда послал гонца с грамотой к новгородскому посаднику, уведомляя его, что едет в Новгород на поклон. Беспокоился: как-то встретит его Господин Великий Новгород? По справедливости ли рассудит их с братом?
Не покидало сомнение — ненадёжен Новгород.
Эвон, боярин Спиридон в Торжке сказывал, новгородцы к Литве и немцам клонятся. Видать, смирились с мыслью, что Русь под Орду попала…
Новгород открылся князю куполами Святой Софии, церквями, монастырскими постройками, каменными стенами и башнями, хоромами и ремесленными концами.
Распахнулись кованые ворота, и по мосту через Волхов Дмитрий въехал в Детинец.
Он лежал на широкой лавке, на которой любил отдыхать его отец, Александр Невский. Лавка крепкая, на века срубленная, не заскрипит, не шатнётся. Она стояла у стены опочивальни с давних пор, когда Дмитрий ещё хаживал в подростках.
В последующие лета Дмитрий рос, мужал с годами, а лавка всё оставалась такой, какой он увидел её впервые.
Лежал Дмитрий и смотрел на свинцовую раму с вставленными италийскими стекольцами. Светила луна, и её блеклый свет разливался по опочивальне, освещая развешанное по стенам оружие: мечи, сабли, луки, колчаны, — а на полках рядами стояли, отливая металлом, шлемы, лежали кольчужные рубахи.
В своё время что-то из этой брони надевал его дед Ярослав, в другой ходил на рыцарей отец Александр Невский. Вот с тем мечом он бился со шведским королём Биргером…
В опочивальню со стены Детинца доносились окрики дозорных. Сморённый многодневной и утомительной верховой ездой, великий князь зевал, готовый каждую минуту провалиться в сон. Иногда он вздрагивал, открывал глаза, и ему становилось мучительно больно от своего настоящего положения. Страшно, когда перед очами мелькали пожары, осада Владимира, слышались крики. Сколько же бед наваливалось на землю Русскую, какая работа предстоит! В первую очередь надо отстроить городские стены, разрушенные ордынцами, срубить хоромы и избы, сожжённые татарами, и дождаться, когда вернётся в них люд, спасшийся от смерти и плена…
От этих воспоминаний росла мера ответственности и на время отступал сон. А когда он всё-таки наваливался, беспокойство не покидало и во сне. Дмитрий увидел себя стоявшим на высоком, обрывистом берегу Клязьмы. Позади, за его спиной, церковь, а внизу река течёт и люд толпится.
Присмотрелся князь и охнул. Это же не Клязьма катит воды, это Волхов бурлит. И стоит он на мосту волховском. Откуда ни возьмись, толпа мужиков на мост ворвалась — орут, кулаками размахивают.
Дмитрий удивился, а из толпы кричат: «С веча мы!» — и подступают к князю угрожающе. Всё ближе и ближе. Хотел он посторониться, да куда там. Толпа, вот она, рядом, глотки открыты, глаза вытаращены. Столкнули его в Волхов, глотнул он ледяной воды и пробудился весь в поту. Мелькнула мысль: к чему такое привиделось?
Долго лежал, всё думал. Блеклый свет лился в опочивальню. В старых княжьих хоромах народ засуетился, загомонили в гриднице. В Святой Софии ударил колокол к ранней заутрене. Отрок внёс таз и кувшин с водой. Князь умывался долго, сгоняя сон. С помощью молодого гридина облачился, причесал бороду, пригладил плешь на голове. Мягко ступая по щелястым половицам, прошёл в трапезную, где на столешнице его ждали миска с гречневой кашей на молоке, ломоть ржаного хлеба и кусок мяса вепря.
Отодвинув скамью, Дмитрий перекрестился, сел к столу. Ел холодное мясо медленно, старательно пережёвывая. Так же, не торопясь, хлебал кашу.