Усобники
Шрифт:
А на полки выкладывают битую птицу, свисают на крючьях окровавленные туши — говяжьи, свиные, бараньи.
Радостно князю — поднялась Русь от ордынского разорения.
Миновав церковь Воздвижения, по бревенчатой мостовой Дмитрий въехал в детинец. Всё здесь было восстановлено, как и до ордынского набега, разве что запах свежеструганого дерева говорил, что совсем недавно детинец покинули плотники.
Княжеский дворец, митрополичьи палаты и боярские хоромы отличали италийскими стекольцами, а высокие ступени дворца, срубленные заново, и точёные балясины — всё было сделано искусно, как на это способны лишь владимирские умельцы.
Издалека ещё разглядели дозорные великого князя, зазвонили колокола, и Дмитрий, сойдя с коня в детинце, встал под благословение митрополита.
Поклонился Дмитрий собравшемуся люду, взошёл по ступеням, отвесил поклон дворецкому Анкудину:
– Спасибо, Анкудин, постарался.
Уж как мы, княже, остерегались, чтоб городецкий князь не сел во Владимире! Ждали тебя, по лесам хоронились. А кого лес не укрыл, те смерть на стенах от ордынцев приняли, иных в Орду угнали. Неправдами князь Андрей живёт, неправдами.
Дмитрий нахмурился, но разговор дворецкого не поддержал. Миновав гридницу, направился в опочивальню. На ходу бросил:
– Вели, Анкудин, обед варить.
После Покрова сошлись бояре старшей дружины великого князя, чтобы вместе подумать, как покарать городецкого князя. «Виновен, — говорили они, — почто Русь зорил?!»
Сходились в дворцовой палате степенно, знали себе цену. В кафтанах длиннополых, золотой либо серебряной нитью шитых, высокие стоячие воротники бороды подпирают. В шапках горлатных. Рассаживались по лавкам вдоль стен, ждали митрополита и великого князя.
Посреди палаты стол дубовый. В торце помост и стул высокий, на котором Дмитрий восседает, когда созывает бояр. А рядом сиденье для митрополита.
Вошёл Дмитрий, сел в кресло и медленно повёл очами по палате. Вот они, его старшие дружинники, верные боевые товарищи. Неожиданно шальная мысль нагрянула: «А может, кто из них сторону городецкого князя держит? И того хуже, в Орду доносит? Но нет, все они честно великому князю служат, из меньшей дружины в старшую пришли по делам, по заслугам. Вон высокий жилистый боярин Телепнев, рядом с ним Василий Митрохин, а чуть подальше черноволосый Алёшка Козлов о чём-то переговаривается с Михайлой Еропкиным…»
Опираясь на посох, тихонько вошёл митрополит Максим в монашеской рясе и камилавке чёрного бархата. Тщедушный, под очами круги, синие от бессонницы.
Сел в кресло по правую руку от Дмитрия и, положив руку на посох, осмотрелся.
Дмитрий дождался, пока первосвятитель уселся, заговорил:
– Други мои, товарищи, бояре, с кем радость и горе делим. В трудный час позвал я вас, чтоб приговор услышать. Сами зрите, какие беды брат мой Андрей Руси причинил: землю нашу разорил, города пожёг. А всё почему? Власти великокняжеской алчет…
Внимательно слушали бояре, и хоть ведомо им, о чём речь, однако ждали, что ещё скажет Дмитрий.
Боярин Телепнев не выдержал:
– Карать городецкого князя!
Затряс бородой.
– Скликай ополчение, великий князь, — подхватил Василий Митрохин, — пойдём на Городец походом!
И зашумели:
– Разорить! Разорить!
Дмитрий ждал, пока все выкричатся. А Михайло Еропкин ладонь к уху приложил, вдруг всполошённо взвизгнул:
– Не сын он князя Невского, лишить удела! Отнять у него Городец!
Первосвятитель Максим посохом пристукнул, голос подал:
– Непотребные речи ваши, бояре, что советуете! — Повернулся к Дмитрию: — Не давай гневу своему излиться, великий князь, я тебе говорю. И вы, бояре, не распаляйте себя. Коли великий князь начнёт, быть Российской земле в смуте.
Бояре закивали согласно, а Дмитрий спросил:
– Каков совет твой, первосвятитель?
– В твёрдых руках власть держи, сыне. Братья вы, Невские, и вас Бог рассудит.
Бояре покидали палату с одним решением: городецкому князю войны не давать, до поры повременить.
Многие ветры пронеслись над Русью, многими водами обновились реки. Омыли дожди леса и землю Русскую, смыли кровавые следы ордынского набега, поднялась Русь.
Ещё зимой, по первопутку, появился во Владимире ханский посол и велел доставить в Сарай лучших каменщиков. Великий князь назвал суздальских мастеровых. И вскоре погнали в Орду больше сотни русских умельцев.
С весны начали строить в Сарае ханский дворец. Делали его из точёного камня, и получался он великолепным, резным. А мастеровые из Бухары и Самарканда добавили в него лёгкости и украсили изразцами цвета лазури.
С рассвета и дотемна трудились мастеровые. Щёлкали бичи надсмотрщиков, раздавались окрики, и падали замертво измождённые рабы, умирая на чужой земле.
Иногда на стройке появлялся Тохта, через узкие глаза-щёлочки молчаливо смотрел, как снуют с раствором и камнем подсобники, стучат молоты мастеров и споро возводятся стены. Хан решил, дворец должен быть готов уже к следующему лету. Он думал, что жить в нём будет редко, ибо шатёр из белого войлока, просторный и обдуваемый ветрами, — жилище, достойное потомка великих Чингиса и Батыя. Но этот дворец должен поражать величием тех, кто приезжает в столицу Золотой Орды. Гроза народов Чингисхан и его внук Батый покорили мир, а повелевать надо, не только нагоняя страх на королей и князей, но и подавляя их великолепием дворца и богатством, какими владеет хан. Чужеземцам надо испытывать страх и трепет перед повелителем монголов.
Завидев Тохту, звонче щёлка, и бичами и злее становились надсмотрщики. Опрометью бегали на помостах подсобники, будто не было в их руках тяжелогружёных носилок.
С высоты строительных лесов молодой суздальский каменщик Савватий смотрел на хана и диву давался: почему этого кривоногого, тщедушного человечка боится вся Орда?
Савватий хорошо запомнил воскресный день, когда в Суздаль нагрянули ордынцы. Его выволокли из избы, приковали к одной цени с другими мастеровыми и погнали в Сарай.