Усобники
Шрифт:
– Не затевайте свары, братья, — подал голос Даниил. — Не враги мы, чай, отец у нас один — Невский.
– То так, ты, Даниил, истину сказываешь, Невские мы. Однако же ты, Андрей, и новгородцев на меня подбил. Они не захотели признавать меня великим князем. И за то замыслил я покарать их, войной на Новгород пойду.
– Не след, брат, Новгород рушить, да и не верю, что тебе, Дмитрий, можно новгородцев одолеть, — сказал Даниил.
Городецкий князь отпил от чаши, отёр усы:
– Коли ты, Дмитрий, на Новгород намерился идти, то моя дружина с тобой. И я новгородцев не улещивал. С какой стати они за меня голос подавали?
– Хорошо, братья, когда лад меж вами, — радостно заулыбался Даниил. — Худой мир лучше доброй брани.
Помолчали Невские. Трудно, с хрипом дышал Дмитрий. Андрей подумал: «Эвон, как его прихватило».
Тут Даниил произнёс неожиданно:
– Брат, ты великий князь, а отец наказывал: старший среди вас вам вместо отца будет. Тебе ли не ведомо, в какой скудости княжество Московское? Я ль не просил тебя деревенек прирезать от княжества Переяславского?
Великий князь навалился грудью на столешницу, глаза налились кровью:
– Разве мы не поминать великую княгиню съехались? К чему ты, Даниил, старую песню заводишь, об уделах речь ведёшь? Я владею тем, что мне отец завещал, и не более. Ужели вы не уразумели, братья?
Андрей вдруг поддержал Дмитрия:
– Не надобно обид, Дмитрий. Воистину отец завещал тебе, и ты во всём волен. Ни к чему, Даниил, сегодня об уделах речь вести. Настанет время, и поднимется Московская земля.
– Да я ль в том сомнение держу? Московский удел ноне ордынцы обидели, Кремль и хоромы пожгли. Ладно, избы смердов огню предали, а то и княжьи.
Дмитрий прервал меньшего брата:
– Почто спрашиваешь? Глаз у меня верный, а память цепкая. Аль запамятовали, как пили с татарами?
– Я ль?
– Не ты, так брат наш, Андрей, ордынцев ублажал.
Андрей промолчал, будто и не он в Муроме пировал. К чему великого князя злить?
К утру братья разъехались. Забирал мороз. Зима установилась долгая, холодная. Андрей и Даниил покидали Переяславль-Залесский засветло. Сизые дымы подпирали небо, и солнце краем ещё выглядывало из-за леса.
– Прощай, брат, — Андрей обнял Даниила, — в добрый путь. А напоминание прирезать земель истинное. Ты только повремени маленько, Даниил.
Миновала зима, отвыла голодной волчьей стаей, и сырая тёплая весна съедала последний снег. Жирное предлесье лежало в белых заплатах, а на проталинах зацвели подснежники, и робко пробивалась первая зелень. Набухли почки на деревьях, но ещё не лопались, выжидали.
Земля дышала. Она дышала, как выздоравливающий больной, радуясь жизни. По утрам лес оглашался птичьим гомоном, а ночами курлыкали журавли и кричали стаи перелётных птиц.
В обже Будыя готовили землю под посев ржи, Аксинья выжигала вырубленный ещё с осени кустарник и сухостой, следила за костром. Огонь горел невысоким пламенем, дымил.
Подгребая золу, Аксинья думала, что зерна на посев мало и надо кланяться тиуну. Он даст, но по осени возьмёт втрое. Они уж и так зимой экономили, лепёшки пекли, смешивая зерно с желудями. Будый стучал топором, поправлял ограду от дикого зверя, чтобы по весне не вытаптывали и не поедали зеленя.
За работой Аксинья не услышала, как подъехал тиун, соскочил с телеги и, подминая сырую землю сапогами, подошёл к костру. Чуть прищурившись, сказал:
– Хорошая, работящая у Будыя баба.
Аксинья искоса глянула на тиуна, а тот жадно вперился в неё взглядом, будто приценивался, а сам бороду почёсывает, хмыкает.
Подошёл Будый, поклонился. Тиун спросил его:
– Где ты, Будый, себе такую бабу сыскал?
И ухмыльнулся:
– Может, в какой подмоге нужда у тебя? Эвон, поляна не пахана. Приходи, коня на день-другой дам. А может, ты на бабе своей вспашешь? — И расхохотался. — Она у тебя в теле. — И снова зыркнул на Аксинью. — Завтра придёшь, коня выделю и ржи, а осенью втройне воротишь. Не то одному дам, другому, ненароком и сам по миру пойду.
И, усаживаясь в тележку, рассмеялся:
– Я мужик добрый, коли ко мне с добром!
Укатил тиун, а Будый поскрёб затылок заскорузлым ногтем, сказал Аксинье:
– Вишь, Онцифер стелет мягко, да спать жёстко. «Втройне воротишь», — говорит. А случись неурожай, в кабалу иди… И хошь не хошь, а к Онциферу пойдёшь с поклоном…
А тиуну Аксинья приглянулась, зачастил к Будыю. То коня выделит, то зерна привезёт, а сам посмеивается, успокаивает:
– В осень рассчитаешься!
– Ох, не нравится мне этот Онцифер, — как-то сказала Аксинья, — все-то он по мне очами зыркает.
– Чудится тебе, — отмахнулся Будый и подался в лес борти выискивать.
Так уж хотелось ему Аксинью мёдом побаловать…
А год выдался урожайный, рожь поднялась, заколосилась. Зерно стало наливаться. Аксинья радовалась: быть им с хлебом, и с тиуном рассчитаются.
Близилась уборочная пора, вот-вот возьмётся Аксинья за серп. Рожь уже пожелтела, золотом отдавала. Однако человек предполагает, а Господь располагает. Как-то к вечеру подул низовой ветер, нагнал тучи, и загремел гром. Заблистала молния, и полил дождь, сменившийся крупным градом.
Раскатисто грохотал гром, и яркая молния раз за разом перечёркивала небо, а град сёк землю. Будый вышел из избы, да так и остался стоять на поле. Он видел, как покрутило рожь, она полегла, и зашептал:
– Боже, спаси и помилуй!..
К утру ветер стих и дождь прекратился. При свете Будый увидел, что там, где была рожь, поле смешалось с грязью. И он заплакал, а в избе сказал Аксинье:
– Пропал хлеб… Уходим, Аксинья, покуда нас тиун в кабалу не забрал.
Только увязали они котомки, ещё не ведая, куда подадутся, как нагрянул тиун и закричал: