Уставшее время
Шрифт:
— Ну хоть бы и так, — хмыкнул Илья.
— Ты преувеличиваешь способность людей меняться в лучшую сторону.
— Осторожно… держи, а то голову прищемит.
Последняя фраза относилась к предмету транспортировки, с трудом засунутому в лифт. Затем Матвей был выгружен, втащен в квартиру и положен на продавленный матрас в углу.
Митя тоже пошел спать.
4
Вечером следующего дня он отправился в парк, намереваясь кое-что проверить.
Домик кривых зеркал вырос перед ним так же неожиданно, как и вчера. Просто густая зелень раздалась в стороны и открыла маленькую полянку
Его раздвоение не было сном. Старик, похожий на Мефистофеля, действительно существовал. Что из этого следует, Митя не знал. Почему-то было страшно об этом думать.
Из парка он отправился пешком по городу в расчете на то, что долгий путь вдруг да озарится какой-нибудь блестящей мыслью по поводу. Но конструктивные идеи не появлялись. А потом ему стало не до них.
На противоположной стороне широкого Пролетарского проспекта он увидел Матвея в окружении пролетариата. Пролетариат имел изрядно агрессивный и недовольный вид. С привычкой Матвея ходить в народ и растравлять народную душу смутьянскими разговорами Митя был знаком и потому заранее не ждал ничего хорошего.
Он решительно изменил направление и отправился вызволять соседа из пределов грозового атмосферного фронта. Матвей в состоянии легкого подпития и в окружении внимающего ему народа имел дурное обыкновение перегибать палку и испытывать на прочность взрывоопасное терпение публики. Изображая из себя хитрющего Сократа, он доводил своих легковерных и невоздержанных слушателей до белой горячки, за что и был нередко побиваем — крепко и от всего сердца. Но побои его ничему не учили. Он продолжал делать вылазки в народ и будить в нем зверя своими рассуждениями на актуальные политические и экономические темы. При том что сам был абсолютно индифферентным индивидуумом.
Сейчас ситуация была вдвойне опасной, потому что Матвей выбрал в качестве благодарной аудитории взбунтовавшихся рабочих Металлургического комбината, рядом с которым и происходило дело. Выйти на тропу войны рабочих комбината вынудило их новое руководство. Бывший директор комбината продал контрольный пакет акций местному авторитету, больше известному в криминальных кругах и милицейских анналах под именем Соловья-разбойника или просто Соловья. После чего бывший директор исчез бесследно.
Новое руководство резво принялось управлять комбинатом. Тотчас же прекратилась выдача зарплаты рабочим; для тех, кто пробовал отстаивать права человека, учредили сокращение штатов с изустной отправкой в ООН. А чтобы рабочие не волновались, в счет зарплаты им выдавали цветные лоскутки, на которых значилось, что это ценная бумага и она гарантирует владельцу дивиденды в ближайшем будущем. Но будущее это никак не наступало, рабочие начинали беспокоиться, а через полгода коллекционирования лоскутков и вовсе взбунтовались. Объявили забастовку и голодовку, повыгоняли надсмотрщиков из Службы безопасности комбината, появившейся там вместе со сменой начальства. Затем, чтобы не допустить вражье племя на территорию остановленного предприятия, окружили его баррикадами, палатками, пикетами и заградотрядами, по ночам жгли костры, днем митинговали и демонстрировали воинственность. Словом, вокруг комбината разгоралась полумирная,
Честя на разные лады Матвееву дурость, Митя подошел к группе мужиков. Все они выглядели одинаково: рабочие штаны, загорелые торсы чуть прикрыты маечками, оранжевые каски на головах — как отличительный знак восставших. В историю комбината эти события наверняка войдут под названием «Бунта морковных касок» или «Восстания огненных шлемов».
Безрассудный Матвей прямо на глазах рушил все надежды восставшего рабочего класса на лучшее будущее. А надежда — последнее достояние нищего и ограбленного. Отнимать и ее — значит рыть себе могилу.
Речь, разумеется, шла о политике и, судя по хмурым лицам мужиков, шла уже давно. Митя поспел как раз к кульминации.
— Вот от таких, как ты, пустобрехов, все беды в России, — злобно бросил Матвею длинный худой мужик с обильными татуировками на груди и руках. — Привыкли сидеть, сложа руки на брюхе, и ничего вам больше не надо.
— Верно, Петруха, — поддержали его сзади. — Накласть ему по шее, провокатору этому, чтоб душу не травил.
Собрание волновалось, раздавались возмущенные выкрики и ругательства. Митя сделал попытку под шум увести Матвея, но тот вошел в раж и только отмахнулся.
— Да вы разуйте глаза. Много вы здесь высидели? Вы чего хотите от властей получить — развитой капитализм? Или готовый коммунизм? Вы что ж, не понимаете, что в России живете — а для нее это один хрен, все равно ни черта в ней не будет уже. Выкачают из нее все полезные ископаемые до крошки и оставят подыхать под забором международной арены. Вы же первыми и поляжете.
— Ты, сволочь, на Россию не наезжай, — мрачно вступился за родину крепыш в полосатой майке и с багрово-загорелым каменным лицом. — За это по морде сильно бьют. Мы Россию за уши из дерьма вытащим. Понял, мозгляк?
— Не, — Матвей не желал успокаиваться, — это не дерьмо. Это знаешь чего? Это такая особая зона. Экспериментальная. Здесь проверяют человечество на живучесть и прочность.
— Это хто же его проверяет тут? — раздался глумливый голос. — Алигархи твои, что ль?
— Зачем олигархи. Это так, шелупонь, песок со дна, когда воду баламутят. А кто баламутит, я, мужики, не знаю, честно вам говорю. Но сердцем чую, — Матвей ударил себя кулаком в грудь, — что кто-то очень сильный баламутит, а не само оно так получается. Щас у нас, мужики, то же делается, что и после семнадцатого года. Передел власти, общая свихнутость, бешеные порядки и самое главное — гражданская война…
— Тю! Еще не хватало.
— …и вы, мужики, в ней вовсю участвуете. Прям как тогда — баррикады, пикеты, пароли. Чем не война? Только вялая маленечко. А это знаете почему?
— Ну? — поощрили Матвея.
— Истощается энергия в народе. Не тот уже народ стал. Не богатыри. Вот глядите — Романовы сколько лет Российскую империю держали? Триста! Эсесесер сколько прожил? Семьдесят! Соотношение, значит, один к четырем, примерно. Если в России чего-то снова образуется, крепкое чего-нибудь после нынешнего баламучения — протянет оно еле-еле два десятка. Понятно? И так далее. Нету уже у России силушки, выпили из нее всю кровушку. А знаете, почему эти годы баламученья безвременьем называются?