Утренний Конь
Шрифт:
Но клятву нельзя было нарушить. Мы любили море, а Сенька уводил нас куда-нибудь на лиман, на горячее соленое мелководье. Нам нравилось выходить на фелюге в море с рыбацкой артелью, а Сеньке не нравилось. Вскоре, на правах атамана, он завладел всеми нашими сокровищами. У Богдана он забрал перламутровую раковину, у Вануша модель фрегата, а у меня — старинную греческую монету с головой Геракла…
Он придумал игру: ходить задом наперед по улице или, того хуже, говорить «по-английски»… Английского языка никто из нас не знал, не знал и сам Сенька, но мы все
Как только Сенька замечал недовольство на наших лицах, он тут же грозил:
— Хотите маму-папу похоронить?..
Нет, мы не хотели хоронить наших родителей. Правда, Богдану было несколько легче. Он рос сиротой. Двадцать пять процентов клятвы не имели к нему никакого отношения.
Назначенный Сенькой ординарцем особых поручений, он весь день бегал туда-сюда, по делу и без дела. Нам не раз хотелось двинуть по уху нашего атамана: так и чесались руки. К тому же мы вдруг потеряли интерес к золотой шашке…
Теперь нас звало море. В наших сердцах поселились парусные суда, огромные барки, берущие в Одессе соль для далеких заморских гаваней. В своих мечтах мы видели себя лихими моряками, взбирающимися на мачту во время шторма…
А Сеньке нравилось нас мучить. Он приказал Ванушу бросить в окно гарпунера черную кошку. Но старый моряк схватил Вануша вместе с кошкой и тряс, тряс, как трясут фруктовое дерево в сентябре.
Тогда Богдан произнес с угрозой:
— У меня нет папы и мамы. Мне некого хоронить… Зальется наш атаман юшкой…
— А ходить вниз головой и не видеть солнца? — напомнил я.
Богдан задумался и мрачно пошутил:
— Ходят же циркачи вниз головой. А не видеть солнца? Живут же слепые…
— А жрать землю? — в свою очередь спросил Вануш.
На это Богдан не мог решиться…
Клятва есть клятва. Даже в двенадцать лет трудно нарушить ее.
Стояло лето двадцать третьего года. Было оно удачливо для рыбаков. Бархатное олово штилей и щедрые дожди сменяли друг друга. Веселой янтарной силой наливались за городом хлеба. Хватало работы и морякам. В порт что ни день приходили океанские корабли.
Как-то раз я, Вануш и Сенька решили пойти в городской сад кататься на карусели. Но когда мы вышли из дома, ветер дохнул на нас ароматом лимонных рощ и заставил остановиться.
— Грузят в порту лимоны, пойдем поглядим, — предложил Богдан.
— Что ж, пошли, — согласился на этот раз и Сенька.
Лимоны выгружали из трюма старого, потрепанного штормами «итальянца». Под рокот лебедки вдоль причала Практической гавани поднимались баррикады фруктовых ящиков. Неожиданно один из ящиков выскользнул из стальных строп и разбился на палубе. Несколько лимонов скатились за борт «итальянца». Вытащить из воды лимоны для меня было делом одной минуты.
— Клади их ко мне в карман! — приказал Сенька.
— А мы что, разве не люди? — спросил Вануш, с неприязнью глядя
— Клади и не разговаривай!
— А по какому праву ты все забираешь? — спросил Богдан. Его подвижное лицо с толстыми добрыми губами стало суровым. Он укоряюще покачал головой, взял лимоны из моих рук и швырнул назад в море.
Сенькино лицо вспыхнуло.
А мы стояли и молчали. В черных глазах Богдана отражалось небо. В серых глазах Вануша отражалось море. Я не знаю, что отражалось в моих глазах, но на Сеньку я глядел вызывающе. Еще миг, и я, наверное, позабыл бы о клятве…
После случая с лимонами Сенька как-то присмирел, дня два сидел дома с Федоровной и слушал ее настырные жалобы на соседей.
— И весь день, и всю ночь только и слышишь: гыр-гыр и шу-шу… Осы… Цыганское племя… Не водись с ними. Заведут тебя куда-нибудь в катакомбу… Там удавят…
— Меня?..
— Раз плюнуть. Ты вот дядьке скажи, что они тебя удавить собираются. Тогда, может быть, согласится съехать с этого переулка…
— А зачем? Я здесь атаман…
— Яблочко от яблони недалеко падает! — со злостью произнесла старуха.
Сенька сошел во двор в лихо надвинутой на самый затылок тюбетейке.
Он снова заставил нас шагать по улицам задом наперед и говорить «по-английски».
А гроза над ним собиралась. Но первыми, к нашему стыду, восстали не мы, а внучка Анастаса, веселая маленькая Катица.
В тот день шел дождь, и был он удивительно теплый. Под ним зацвела даже дворовая акация. Катица, воткнув в волосы белую веточку, прыгала по двору на одной ноге, а ртом ловила дождевые капли.
Укрывшись от дождя в парадной, Сенька стоял там и хмурился. Настроение у него почему-то было скверное. Но, взглянув на Катину, он оживился.
— А ну-ка ты, пигалица, со двора долой! — закричал он сердито.
— А ты молчи, ты не мой атаман, — ответила Катица.
Сенька не любил повторять свой приказ дважды. Он ждал. Он был удивлен отказом девочки.
А Катица как ни в чем не бывало продолжала свое увлекательное занятие — прыгать на одной ноге и ловить ртом дождевые капли.
Сенька подбежал к девочке и что было силы толкнул ее. Катица, потерявшая равновесие, растянулась в луже посреди двора. Волосы у нее стали как у русалки — тяжелые и блестящие. Поднявшись, она резким движением головы отбросила их назад и, словно вихрь, налетела на Сеньку. Мы бросились к ней на помощь. Но помощь не понадобилась Катице. Надо было видеть, как она обрабатывала обидчика своими маленькими кулаками.
На Сеньку противно было смотреть.
Чувствуя, что ему еще недолго ходить в атаманах, он тоскливо, словно галчонок, то открывал, то закрывал рот. Его лицо изменилось и совсем по-стариковски сморщилось. Видно, не так легко человеку расставаться с властью над другими людьми. Круглые Сенькины глаза стали еще круглее. Плюясь и чертыхаясь, он взлетел по своей лестнице наверх и спустя минуту появился на балконе с золотой шашкой. Отчаянно размахивая ею, он закричал:
— Эй, вы, удавить меня собираетесь?